Человек из-за Полярного круга
Шрифт:
— Давай-ка, Агаша, поливай, а я его голичком пошкрябаю, баньку устроим.
Андриан в особых случаях называл Аграфену Агашей, и у нее отошло от сердца. Раз муж решил, значит, так надо. Подоткнув подол, закатав рукава, принялась за мытье полудохлого Кешки. Андриан поливал из ведра ковшиком. Аграфена орудовала голиком, соскребали лучинкой.
Из-под бычка текла рыже-зеленая жидкость. Стоял горьковатый запах прелого сена. «Броня» с боков постепенно сошла, и бок стал похож на горушку в проталинах — черно-белый.
Покончив с «умыванием» Кешки, Аграфена спохватилась:
— У меня где-то троелистка была спрятана, хорошо от поноса помогает, только вот куда я ее забуторила, — и полезла искать за печь.
— Поищи, поищи, Аграфена, а я пока воду поставлю на печь.
Аграфена нашла болотную траву, приготовила отвар. Тут как раз забежала тетка Марья.
— Господи, — сказала она, увидев бычка, и стала суетиться, студить отвар и помогать поить. А потом сбегала и принесла сена — хоть подстелить… И снова Кешке влили в рот отвару.
— Ишь, какой в нем жар, — определила тетка Марья, прикладывая ладонь к бокам.
Андриан снял с вешалки шинель и набросил на бычка.
Кешка поднял голову, и с губ вожжой потянулась слюна. Андриан положил перед его носом пучок сена. Бык даже не понюхал и уронил голову. Андриан сел на лавку, нацелившись протезом на дверь. Он устал так, что никак не мог слепить цигарку. Перед сном еще попоил Кешку отваром и, круто посолив ломтик, подал бычку, по тот понюхал и глухо вздохнул.
— Да ты разжуй, откуси. Эх-ма, паря, от хлеба отказываешься, — Андриан откусил, как бы приглашая Кешку. — Вишь, — почмокал он губами и впихнул ему в рот кусочек. Тот почувствовал соль, тоже почмокал.
— Ну вот, молодчина, я же говорил — хлеб. Молочка бы ему запить тепленького.
— Там в кринке со стакан. Тебе оставляла.
— Я не буду, у меня что-то с молока…
— Давай подогрею сейчас.
— Вот, вот, — оживился Андриан, — ему только перебороть хворь маленько, а там жизнь у него пойдет, как маховик — чуть передолит на поправку и пошла крутиться без остановок.
От молока бычок отказался. Пришлось насильно выпоить. Аграфена подняла голову бычка. Андриан тоненькой струйкой лил ему из кружки, попало и в нос.
— Молодца, молодчина, — подхваливал Андриан.
Шерсть на бычке высохла и пушилась, а на лбу курчавился белый завиток.
— Красноармеец, солдат со звездой.
— В Прогресса вышел, — сказала Аграфена, которая знала наперечет колхозную живность.
— Значит, породистый.
— Какой уж там породистый — середняк. Его отца за характер держат — смирный. Племенных-то бугаев посдавали, по кормежке и тяни ножки. Вон как был Буян, так тому копну на раз не хватало. Держали на соломе. А без кормов хошь кто какой производитель. Прости господи, что мужика держать на лебеде или на постных галушках.
Андриан усмехнулся. Аграфена тоже рассмеялась, прикрывая рот кончиком платка.
— Ну ты и скажешь. На галушках-то куда ни шло…
Андриан подсунул бычку сена под бок, положил к носу. А сам задул лампу, лег спать.
Проснулся он от сильного грохота, вскочила и Аграфена, засветила лампу. По полу каталось ведро. Бычок бодал бочку с водой. Сено с полу исчезло.
— Ах ты, едрена маха, — пожурил Андриан бычка.
Аграфена достала с шестка отвар троелистки и, напоив Кешку, погасила лампу, перелезла через Андриана к стенке.
— Молодчина моя, — сказал сквозь дрему Андриан и обнял жену.
Утром Андриан первым делом определил Кешку в стайку. Аграфена заняла у тетки Марьи вязанку сена и убежала на работу.
Андриан сменил стеганку на шинель, перетянулся ремнем и направился в правление колхоза.
Он шел серединой улицы, собственно, улицы и не было, заплоты были разобраны на дрова, и оголенные избы стояли сами по себе, как стога в поле. В правлении колхоза, в большом, разгороженном на три части доме, Андриан застал всех, кого хотел видеть. В комнате председательши Серафимы Николаевны были Иван Артемьевич — секретарь партгруппы, бригадир, тоже инвалид войны, приезжая учительница — вот, пожалуй, и все коммунисты колхоза, не считая старика Михеева, который уже год сидел на печке. Старику перевалило за восьмой десяток, но он никак не хотел умирать, не дождавшись с фронта шестерых сыновей.
Иван Артемьевич взял партийные документы Андриана и пообещал съездить на неделе в район и поставить его на учет. Перебрали всю крестьянскую работу и ничего подходящего не придумали.
— Тебе бы, Андриан, окрепнуть надо, — сказала Серафима, — какой ни есть колхоз, а помереть с голоду не дадим.
— Спасибо на добром слове, Серафима Николаевна. Обойдемся, вот мне бы с воз сена, если что, — заикнулся Андриан.
— Ах да, забыла спросить, как он?
— Оклемался маленько.
— Сена, Андриан… Как ты, Иван Артемьевич? — обратилась председательша к секретарю.
— Соломы можно…
На соломе и сошлись.
И когда уже Андриан собрался уходить, Серафима как бы между прочим спросила:
— Может, караульщиком на ферму?
— Что же это — вместо чучела? — засмеялся Андриан. — Подумать надо.
Опять достали кисеты.
Серафима, в сапогах, в юбке из голубого сукна, в вязаной кофте, крупная, решительная, остановилась перед Андрианом.
— А печь топить сможешь? Из готовых дров?
Андриан поднял глаза.
— Печь? Могу.
— Ну тогда принимай овощехранилище, дело ответственное. Перегрел — в росток пойдет, прораззявил — поморозил.
— Это что, по градуснику?
— По градуснику.
— Пойдет, — Андриан взялся за скобу…
По пути зашел в магазинчик. Кроме крабов в банках, соли и черемши, ничего не было. О крабах в деревне и слыхом не слыхали, глядели на этикетку и брезгливо отворачивались.
Андриан спросил керосину.
— Не привозили, — ответил продавец.
— А нельзя ли где купить сена? — поинтересовался Андриан.