Человек как животное
Шрифт:
И больше того, сами гении, исключая редкие пики мысли, взлетевшей в ледяной космос высоких абстракций, основное время своей жизни проживают, нагруженные телом, и потому руководствуются инстинктами, рефлексами и наработанными стереотипами. Оно и неудивительно: кора с ее рассудком появилась как дополнительный форсажный инструмент над подкоркой для более успешного решения именно животных задач, то есть задач тела. И просто счастье, что ей иногда удается покорять чисто абстрактные научные вершины. Такие проколы в небо и породили техносферу.
Инстинкты начинают рулить нами с момента рождения (и даже раньше). Дайте младенцу палец, он ухватится. Поднимите его, он удержится. Потому что примат. А детеныши приматов инстинктивно хватаются за шерсть, поскольку весь период детства ездят на маме, вцепившись в нее ручонками и ножонками.
— Но ведь мы не можем вцепиться ножонками! — возразят мне. — Совсем другая конструкция!
Правильно, потому что наши предки приобрели бипедию до того, как стали разумными, как я и предрекал. «Наступательную», а не «хватательную» ступню мы получили, когда наши далекие предки слезли с деревьев и стали жить в саванне и на мелководье, промышляя сбором моллюсков — легкой, неспешной и не вполне видовой добычей, которую их желудочно-кишечный тракт тем не менее легко мог переварить. От этого полуводного образа жизни с постоянным нырянием и плаванием мы, по всей видимости, и потеряли шерсть.
Зато приобрели практически врожденную любовь к водным процедурам. Отсюда римские термы, современные аквапарки и символ удачно сложившейся жизни — бассейн в личном коттедже. А также отпускные мечты о песчаном пляже с пальмами — это всего лишь привет из далекого-далекого прошлого… Не так давно, посетив аквапарк, я в очередной поразился активности и тому удовольствию, с которым детеныши нашего вида вошкаются в воде. Словно водяные блохи, дети мельтешили вокруг меня — прыгали, брызгались, плавали, ныряли…
Понятно, что наши далекие предки из-за иной конфигурации нижних конечностей уже не ездили на мамках, поскольку «хватательность» ступнями была утрачена ради «наступательности». А в ручках она осталась. Так часто бывает, что морфология тела меняется, а глубинные инстинкты сохраняются, наслаиваясь друг на друга и всплывая вдруг в самый неожиданный момент.
Красками этих инстинктов выкрашена вся наша цивилизация. И мы не замечаем этого только потому, что поверх накинута маскировочная сеть из слов, иделогем, религий, мифов, культуры.
Возьмем, например, патриотизм. Один из основных культурных столпов цивилизации! Надо любить родину, сынок! И сынок послушно любит. Почему? Ведь ясно, что все разговоры о патриотизме, моральном долге, чести и других подобных вещах есть всего лишь способ заставить человека поработать бесплатно. Как правило, в пользу тех, кто эти слова говорит, — попов, элиты, начальства. Почему же эта наивная уловка раз за разом срабатывает? Почему рыбка клюет на голый крючок?
Потому что в основе «поклевки» лежит животный инстинкт. Мы с вами не только стадные, но и территориальные животные. Иными словами, в нас заложен инстинкт защиты импринтингового ареала.
Импринтинг — это запечатление. Оно работает у многих видов. Вы наверняка про это сто раз читали — гусенок принимает за маму тот предмет, который оказался в поле его зрения в первые минуты после вылупления из яйца. Обычно этим предметом и оказывается мама. Но может быть и сапог. Что прописалось в программе в момент готовности к запечатлению, то и осталось, включив биохимический механизм любви и привязанности. Перепрошивка невозможна, дается только один шанс. Это и есть импринтинг.
Уже упомянутый выше биолог Конрад Лоренц жил в небольшом городке Альтенберг на берегу Дуная. Его дом и двор были полны животных, среди которых тусовались гуси, поскольку большое количество наблюдений Лоренц проводил над птицами (как, кстати, и Дольник, который был орнитологом). Так вот, однажды Лоренц наблюдал вылупление гусят и провел у их гнезда времени больше, чем нужно было. В результате чего прописался в их головных компьютерах как мама. И с тех пор, куда бы Лоренц ни шел, за ним всюду следовал выводок гусят, потешая окрестную публику.
Но запечатлевается не только мама. Тот кусок ареала обитания, тот участок местности, та территория, на которой живет ребенок, с самого детства запечатлевается в мозгу как своя — с включением механизма любви и привязанности. Поэтому люди так любят малую родину, перенося по мере взросления свои чувства и на родину большую, политически нормированную — государство. Отсюда ностальгия, которая прохватывает многих при переезде в другую географо-климатическую зону.
Этот чисто животный механизм и используют политики для пропаганды нормативной и обязательной любви к государству. Хотя любовь к стране обязанностью быть никак не должна: можно жить в стране и не любить ее. Точно так же как можно ходить в магазин и не любить продавщицу. Или жить в банановой республике и не любить бананы. В конце концов, о вкусах не спорят! Кто-то любит попадью, а кто-то свиной хрящик. Кто-то апельсины, а кто-то морковь. Кому-то больше нравится север, кому-то юг… Однако у патриотов люди, не зацикленные на своей родине и не испытывающие по отношению к ней нормативных чувств, почему-то вызывают агрессию. Хотя слово «почему-то» здесь вставлено зря. Как раз ясно почему! Патриотизм как территориальное чувство тесно связан с агрессивностью, поскольку предполагает нападение на любого вторгшегося в целях защиты территории. Когда зверь вторгается в чужую зону кормления, у «хозяина» возникает то же чувство ярости и агрессии, какое возникает у бизнесмена, когда кто-то другой вторгается на «его» территорию. Отсюда все эти грязные разборки с поджогами торговых палаток конкурентов, избиениями и прочим криминалом.
Сильнее всего патриотизм выражен у детей. Дети и подростки — горячие патриоты своей родины! Потому что они ближе к изначальной животности. Именно 17-летние подростки, скрывая возраст, рвутся в военкоматы, чтобы записаться на фронт добровольцами. Это не от большого ума, а от большого инстинкта. Ну а с возрастом, когда человек выходит из детства, все больше и больше социализируется, то есть отдаляется от состояния детской животности, территориальные инстинкты ослабевают. Но не у всех — многие люди так и не взрослеют, продолжая до седых волос быть столь же наивно-горячими патриотами, как юноши в пубертатном возрасте. И их искренне злят фразы типа «родина — это деньги» или «родина там, где хорошо». Патриотизм, увы, не лечится…
Помимо территориального есть еще стадный инстинкт, который заставляет нас держаться вместе и тосковать в одиночестве на необитаемом острове. У кого-то этот инстинкт развит сильнее, у кого-то слабее. Кто-то больший коллективист, кто-то меньший. Это находит свое отражение в политическом пространстве — коллективисты склонны к левым, социалистическим воззрениям, индивидуалисты — к правым.
Нам, впрочем, в данной книге важны не индивидуальные различия между людьми. Нам важно, что нас объединяет, какие общие особенности конструкции заставляют нас вести себя так или иначе. Нам интересны ситуации, когда нам кажется, что у нас есть свобода воли, а на самом деле мы являемся пленниками инстинктов. Рабами миллионолетних программ, которые управляют нами. А мы этого даже не замечаем.
Вокруг нас уже давно изменился мир, мы живем внутри техносферы, а вне его, попав в голом виде в дикую природу, довольно быстро погибаем. Но древние инстинкты никуда не делись. Они остались. Они работают и накладывают свой отпечаток и на наше поведение, и на всю техносферу — тот искусственный мир, в котором мы живем.
Дольник, Лоренц и другие этологи иллюстрируют это со всей ясностью.
Почему, например, цари сидели на тронах, стоявших на возвышении? — задается вопросом Дольник. Почему у кирасир на касках султаны, а в среде офицеров то и дело возникает мода на высокие тульи у фуражек? Отчего маленькие люди стремятся выглядеть выше, надевают обувь на высоких каблуках?