Человек, который хотел понять все
Шрифт:
– Я!
– Заключенный 22/21/17/2!
– Я!
– Заключенный 23/21/17/2!
– Я!
– Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для приготовления ко сну?
А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду – не мусор и не пыль, а какая-то липкая, бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные ручки; столы, стулья, тарелки и ложки в столовой; тумбочки, табуретки и кровати в камерах и, конечно, самих заключенных. Грязная кожа зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в неделю, и поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?… заключенные понеграмотней считали, что она источается из «естества»
– Р-разреш… ик!…ш-шаю, Староста… ик!… Р-распускайте…
– Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!
Пища, которую им давали, также не способствовала улучшению здоровью.
Во-первых, ее не хватало – не хватало настолько, что избавиться от сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту. Даже после обеда – самой обильной трапезы – он вставал из-за стола голодным. По разнарядке в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста граммов хлеба на день.
Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама лезла в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов каши, иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия которой Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а запах – и того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою порцию доходяге-заключенному по кличке «Оборвыш»; однако, упав как-то раз в голодный обморок, перестал привередничать и к великому разочарованию Оборвыша стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а еще через две – к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом, наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов картофельного пюре с прогорклым жиром. Жир Франц сливал на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре обладало вполне нейтральным вкусом.
Как говорили на теоретических занятиях, «рацион питания был научно рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а его мысль – 16 часов в сутки», однако на практике до заключенных паек доходил лишь процентов на шестьдесят. Остальное оседало на кухне среди кухонной челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей. Протестовать было бесполезно, жаловаться – себе дороже.
– И куда, братцы, енто все идеть, что мы здеся нарабатываем? Вкалываем с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять же, впроголодь…
– Говорено тебе, дураку, сто раз на теоретических: 33% продукции здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% – наверх, на Третий. Ты, когда на Первом Ярусе кайфовал, – ананасы с бананами, да телятину с индейкой жрал? Вот теперь и работай…
– Дык не жрал я ничаво на Первом Ярусе, Огузок, меня там всяво полдня и продержали…
– Ах ты, гнида… опять подрывные разговоры ведешь!? А вот я тебя Наставнику отрапортую – в карцере сгниешь!
Условия их жизни и пища были ужасны, однако работа, которую приходилось выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился 11 часов, а вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях. То есть, формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме субботы, им добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным приходилось в течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ – Починкой Инвентаря и Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали, а значит, то была не настоящая работа. На ПИБТ можно было «увернуться»: взять, к примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном коридоре один и тот же квадратик пола в течение всех трех часов – Франц научился таким хитростям на удивление быстро.
На настоящей (нормированной) работе увернуться было невозможно: куда бы их ни погнали – на полевые работы или на «химию», в швейный или механический цеха – за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже и не следила – ее величество Норма заставляла работать лучше всяких охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками.
Система была проста:
Заключенные в каждой камере образовывали «бригаду», и выработку спрашивали со всей бригады, а не с отдельных ее членов.
Если бригада не выполняла нормы, все переводились на половинный паек.
Во главе бригады стоял «бригадир» (на практике всегда главный урка камеры), и горе тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых «мужиков» тоже. Никого не волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, и если ты вышел на работу, то должен выполнить норму. А освобождение давалось лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь очевидном заболевании – типа кровавого поноса, перелома руки или кровохаркания – симптомы которого можно предъявить.
Поначалу работа не показалась Францу обременительной. В его первый рабочий день их отправили на «поле» – приятным было уже то, что их вывели на поверхность земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль грядки, выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в большие пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий ветерок, дувший над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце припекало спину. Хоть Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на работе он не концентрировался и думал свои мысли. И уж конечно, он не смотрел по сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в черной униформе и что справа и слева от него работают другие заключенные в мешковатых красных комбинезонах.
Он вспоминал, как на него посмотрела Таня, когда ее выводили из «приемника» через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры.
Обернувшись на пороге, Таня улыбнулась и махнула рукой – а охранник в черном мундире грубо толкнул ее в спину. «Держи руки за головой, шалава, – залаял он, – сколько говорить?» Франц бросился на выручку, но перед ним вырос другой охранник и с удовольствием ткнул ему в лицо пистолетом: "А вот это видал, падла?
С-стоять…" Кровь застучала у Франца в висках, однако бунтовать было бесполезно, и он отступил, вытирая разбитую губу платком. А через минуту и его самого увели из приемника – через дверь, помеченную мечом Марса.
Следующим пунктом программы явилась «баня», где у Франца отняли одежду, обрили наголо и прогнали сквозь ядовитый, якобы дезинфецирующий душ. Затем ему выдали уродливый мешковатый комбинезон и белье (все скроено из одной и той же грубой ткани красного цвета), а также огромные, нестерпимо вонючие, черные сапоги. Охранник провел Франца по длинному коридору, перегороженному в двух местах решетчатыми дверями, и сдал внутренней охране, одетой в мундиры белого цвета.
Беломундирный охранник отвел его в крошечную комнатушку со столом и стулом и выдал очередной набор анкет – на этот раз Франц даже не пытался спорить и безропотно взялся за работу. Анкеты имели ярко выраженную криминально-судебную направленность: «Состоял(а) ли под судом за убийство, изнасилование, неуплату налогов? Испытывал(а) ли позыв к преступлению? Ваше отношение к наркотикам?».