Человек, который перебегал улицу
Шрифт:
Глава 3
Если бы этот долговязый прыщавый, очень некрасивый парень был общественным или политическим деятелем, его способности превознесли бы в газетах на разных языках; если бы этот человек был администратором, то его предприятие непременно процветало бы; если бы этот человек хотел пожинать лавры на научном поприще, он проник бы туда даже сквозь сложнейшие лабиринты, если бы этот человек был просто рядовым рабочим… Нет, рядовым рабочим он совсем не мог бы быть, так как его чрезвычайно деятельная натура и изощренное мышление просто-напросто не увязывались ни с однообразными трудовыми операциями, ни с сиденьем на одном месте или постоянным контактом с тем или иным станком. Если бы он был… Но он не был… Он был мошенником. Не совсем обычным мошенником, но все же мошенником. У него был только один объект мошенничества — государство. Он казался даже пассивным, он как бы играл в защите, если для
Звали его Вилберт Зутис, но это имя мало кому было известно. В свои тридцать лет с небольшим он, наверно, имел немало денег — всякий раз после выхода из тюрьмы покупал новую автомашину, старую обычно конфисковывали. Попавшись, Зутис никогда никого за собой в тюрьму не тянул и это обеспечило ему неплохую репутацию среди завмагов. По правде говоря, на колонны именно этой репутации и опиралось его благополучие. В отличие от других любителей запретных промыслов, которые ударялись в производство дефицитных товаров и продажу их на базаре «с рук» или мелко мошенничали, пришивая к самодельным вязаным кофточкам иностранные ярлыки, Зутис производил то, что он мог реализовать через магазин. Его товар даже до последней мелочи в упаковке был похож на тот, что находился на прилавках магазина и был изготовлен на том или другом предприятии. Качество тоже не вызывало ни малейших сомнений. Завмаги обычно платили Зутису за его товар семьдесят процентов наличными. Им вполне хватало остальных тридцати — фирма Зутиса не выпускала хлам, который не продашь. Она состояла, как правило, из нескольких филиалов — в одном какой-нибудь дяденька прессовал и мастерил модные солнечные очки, в другом штамповали пуговицы, в третьем делали авторучки и ремешки для часов, в четвертом — упаковку. Генеральный директор раз в месяц объезжал захолустные хутора — привозил сырье, которое для него собирали на свалках, сортировали и складывали в чистые бумажные мешки, выплачивал зарплату и забирал готовую продукцию. Когда Зутис прочел в газете постановление об использовании работы колхозников во вспомогательных отраслях, он криво усмехнулся.
— Я бы мог поделиться опытом!
Сроки заключения он воспринимал спокойно, хотя в том, что попадался, обычно виноват не бывал. В заключении он читал классиков, изучал практическую юриспруденцию, разрабатывал новую производственную технологию — мода все-таки меняется быстро — считал и подсчитывал, сетуя на ограниченные возможности поставки сырья. Случалось, возникала необходимость в хозтоварном магазине покупать полистироловые тазы и переплавлять их на оправы для солнечных очков, что увеличивало себестоимость продукции. Ему, правда, предлагали краденые на фабриках материалы, но он их никогда не покупал, опасаясь влипнуть в уголовное дело о расхищении государственного имущества.
Выйдя из тюрьмы, Вилберт Зутис сначала шел к старым друзьям — завмагам, потом объезжал нетронутые милицией объекты фирмы, приказывал возобновить работы и в дальнейшем прохлаждался, проводя время в путешествиях или культурных развлечениях.
Когда Цауна, желая помочь Вильяму, разыскивал Зутиса, чтобы переговорить о возможностях реализации тканей, господин генеральный директор был погружен в тяжелые раздумья. Он пришел к выводу, что в условиях социализма не сможет долго существовать. Он был благодарен социализму за те щели в экономике, которые вообще позволили ему существовать; но чего стоят щели, если распустились его работнички? С лентяями он, Зутис, еще мог бороться, ведь он платил сдельно, в борьбе с ворами он тоже нашел бы какое-нибудь средство, но что делать с пьяницами? Как ему в, одиночку справиться с ними, если на фабриках не справляются административный аппарат, товарищеский суд и местком? Он даже уволить такого пьянчугу не мог, потому что пьянчуга, будучи морально разложившимся элементом, может побежать в милицию, и она тотчас же прибудет за пресс-формами и шлифовальными кругами, а это все стоит огромных денег. Значит, от пьяниц избавиться нельзя. Но пьяницы между тем делают брак, пьяницы не соблюдают сроков, пьяницы — сплошь скандалисты. Кончится тем, что на скандал явятся стражи порядка, увидят оборудование и тогда уж
Но больше всего его встревожил последний арест. Он готов был поспорить, что не обошлось без доноса. Арестовали его в Литве, едва сошел с поезда. При нем было два больших чемодана с пластмассовыми туристскими солонками. Очень удобными, очень привлекательными и достаточно дорогими. Когда он с чемоданами вышел из здания вокзала, когда уже пересек площадь и подходил к стоянке такси, его окружили несколько мужчин и любезно попросили сесть в милицейскую машину.
— Что у вас в чемоданах? — спросили в отделении.
— Не знаю, — мрачно ответил Зутис.
— Как же так?
— Я их нашел. В тамбуре.
— Значит, украли?
— Нет, нашел. А что, кто-нибудь заявил, что его обокрали?
Никто ни о чем, конечно, не заявлял. Потом следователь долго исследовал красивый литовский фирменный знак на дне солонки и расспрашивал, для какого магазина этот товар предназначался. Зутис держался молодцом, следователь рассердился и отправил его до суда в тюрьму — за присвоение найденного государственного имущества законом предусмотрено четыре года лишения свободы. Следователь надеялся, что уже на следующем допросе Зутис сознается в недозволенном промысле — за это и наказывают меньше. Но Зутис не признался. На суде его адвокат потребовал опечатать чемоданы и с помощью экспертизы прежде всего доказать, что это государственное имущество. В заключении экспертизы было написано, что солонки эта фирма производит из пластмассы другой марки. Следователь понял, что его очень тонко обвели вокруг пальца: если солонки не государственное имущество, а частное, то за присвоение найденного частного имущества суд может вынести Зутису только общественное порицание. После двухмесячных игр в домино в тюрьме братской республики, общественно порицаемый Зутис вернулся в Ригу, но в ушах все еще звучали слова, которые со злостью прошипел ему на прощание одураченный следователь:
— Приезжай опять, дружок, к нам в Литву!
Шипение было настолько недвусмысленным, что о Литве Зутис больше и не помышлял.
Кто мог навести милицию на след?
Зутис встал и принялся кругами ходить по комнате. В ней почти не было мебели. Только ковер да огромный тяжелый письменный стол, украшенный резьбой. Должно быть, сработанный еще в прошлом веке, вероятно, его сконструировал сам мастер: в нем были потайные ящички и пластина-столешня, которая выдвигалась с одной стороны, таким образом получался стол на восемь персон.
Стены были увешаны картинами в самых разных рамках, некоторые коллекционеры картин даже говорили про Зутиса, что у него рамомания. Картину он вообще не вешал до тех пор, пока не доставал подходящую раму.
Зутис начал с коллекционирования спичечных этикеток в колонии для малолетних. Делать он это начал под влиянием воспитателя, который переписывался с филуменистами разных стран. Затем последовал период почтовых марок, который, конечно, сменился монетами, и, наконец, совершенно случайно он купил чуть ли не целый воз картин. Про картины ему сказал Альберт Цауна. Во время войны старый Цауна вывез их из дома директора какого-то департамента и засунул на чердак. Единственной наследницей недвижимого имущества старого Цауны стала сестра Альберта, а ее муж тогда хотел на чердаке оборудовать мансарду и надеялся за картины выручить деньги на доски и регипс — он был под стать своей теще и ни за что не хотел вытряхнуть из своего кошелька ни копейки.
Позолота на рамах облупилась — картины стояли в темном углу, чтоб не занимали много места — мыши обгрызли углы холстов, рейки от сырости отклеились, и на всем этом лежал слой пыли четвертьвековой давности.
— Главное… говори, что тебе не нужно, пусть ищет другого клиента, — поучал Альберт, которого при разделе наследства обделили, поэтому он имел зуб на зятя.
— О картинах тут не может быть и речи… Дыры-то ничего не стоят… — усвоив совет, сказал Зутис зятю Цауны.
— Ну, ну… Не так уж и страшно… — отстаивал свое владелец, кляня про себя тестя, который не сумел как следует сохранить картины и таким образом причинил ущерб своим наследникам. — Я ж не тысячи прошу.
Это был один из тех редких случаев, когда покупатель и продавец расстаются с удовлетворением: каждый ликовал, что весьма удачно объегорил другого.
Простейшим образом подреставрировав картины, Зутис развесил их по стенам — почти до потолка. Были здесь вполне приличные копии старых мастеров, художников, чьи имена Зутис слышал впервые, филигранный рисунок тушью Романа Суты, сцена в кабачке, написанная «босяком» Вольдемаром Ирбе, своеобразные работы Хильды Вики, ныне знаменитый американец Лудольф Либерт с его «Площадью в Венеции» и даже осенний этюд Пурвита в глубокой тяжелой золоченой раме.