Человек, который видел все
Шрифт:
За дверь она меня практически вытолкнула.
С задвижкой на калитке пришлось сражаться довольно долго. Еще ни разу мне не удалось открыть ее с первой попытки, а Дженнифер и Клаудия, когда опаздывали на занятия, через калитку попросту перелезали. Но вот третья их соседка, терпеливая Сэнви, справлялась с задвижкой без проблем. Дженнифер, правда, считала, что причиной тому степень по высшей математике, благодаря которой Сэнви постигла понятие бесконечности во времени.
Вечернее солнце било прямо в глаза. В мои ярко-синие глаза. Я резко обернулся, внезапно почувствовав, что Дженнифер смотрит на меня. Так оно и было. И объектив зажатого в ее руке фотоаппарата тоже на меня смотрел. Она стояла в дверях в кимоно с вышитым драконом и сандалиях, сделанных из автомобильных шин, все еще раскрасневшаяся после секса, и левой рукой шарила в кармане в поисках мармеладок, которые вечно таскала с собой. В направленном на меня фотоаппарате что-то щелкнуло и зажужжало, и Дженнифер с пафосом изрекла:
– До свидания, Сол. Ты всегда будешь моей музой.
На мгновение мне показалось, что она сейчас бросит мне мармеладку, подобно тому как дрессировщик в цирке швыряет угощение своим питомцам после того, как они перепрыгнут через пылающий обруч.
– Я пришлю тебе фотографии с Эбби-роуд до отъезда. Соболезную насчет твоего отца. Надеюсь, вскоре тебе станет легче. Не забудь купить переводчику банку консервированных ананасов.
От Гамильтон-террас до Эбби-роуд было минут двадцать пешком. Сам не знаю, отчего меня потянуло на место недавней аварии. Шел я медленно, потому что по пути вдруг выяснилось, что я прихрамываю. На плече моего белого пиджака зияла дыра. Дженнифер Моро поступила со мной безжалостно. А еще, похоже, она была очень хорошо осведомлена о подробностях моей жизни. Откуда, например, ей было известно, что Вальтер Мюллер попросил меня привезти ему в ГДР банку ананасов? Сам я ей рассказал или она выспросила? Понятно, что насчет смерти отца она была в курсе, потому что три недели назад ходила вместе со мной на похороны. Сама она потеряла отца в двенадцать, так же как и я свою мать. Мы часто с ней обсуждали, что лишились родителей в одном и том же возрасте. Это как будто как-то по-особому связывало нас, хотя Дженнифер и считала, что гибель отца подарила ей свободу, ведь он ни за что не позволил бы ей поступить в школу искусств. Я же вовсе не был уверен в том, что смерть матери от чего-то меня освободила. Нет, я определенно не мог найти в этом никаких плюсов. Больше того, в материнской любви мне никогда не приходилось сомневаться, и потому ее исчезновение из моей жизни стало настоящей катастрофой. И все же похороны отца напомнили Дженнифер о ее собственной потере, и мне хотелось как-то поддержать ее. Мой бессердечный братец Мэттью, также известный как Мэтт-Жиртрест (полноценный английский завтрак семь дней в неделю – три английских яйца и три английских сосиски), организовал похороны, не посоветовавшись со мной.
Во время церемонии я с гордостью держал под руку эффектную Дженнифер Моро с ее экзотической французской фамилией, бледно-голубым брючным костюмом в классическом стиле и того же цвета сапогами на платформе. Мэтт-Жиртрест, его потасканная жена и двое маленьких сыновей заняли всю переднюю скамью в церкви, будто члены королевской семьи. Мне же оставалось только смотреть на них и гадать, что же такого непростительного, по их мнению, я совершил, помимо того что носил на шее жемчужное ожерелье.
По всей видимости, я считался неудачной ветвью семьи: неженатый, бездетный, определенно человек второго сорта. Мне тут же вспомнилось сокрушительное одиночество подростковых лет. Мэтт, который в то время еще не был Жиртрестом, уже начал работать электриком и неплохо зарабатывать, что в глазах отца сделало его настоящим большевистским героем. Я же в те дни тайком бегал в аптеку и там пробовал подводить глаза рекламными образцами карандашей. К тому моменту как Мэтт научился прокладывать проводку по всему дому, я всего лишь поступил в Кембридж. Оттачивал навыки маскировки собственного невежества на экзаменах (ярко-синие глаза служили в этом деле неплохим подспорьем) и старался воспользоваться всеми преимуществами, что открывались перед черным как смоль котярой с рабочей окраины (отсутствие когтей компенсировали высокие скулы) в компании напыщенных белых голубей.
Мэтт произнес над гробом отца прочувствованную речь. Когда же очередь дошла до меня, единственное, что я, самый образованный член семьи, смог из себя выжать, было: «Прощай, папа». Однако, как ни странно, брату понравилась моя идея взять с собой в ГДР щепотку пепла нашего отца-коммуниста и похоронить ее там. В конце концов, это ведь соответствовало его убеждениям.
Ковыляя вниз по длинной широкой Гамильтон-террас, я поглядывал на виллы эдвардианской эпохи, высившиеся на противоположной стороне, и все пытался понять, откуда же Дженнифер могла знать про ананасы, которые меня попросил купить Вальтер Мюллер. Может, она вслух читала мне его письмо? Если верить молве, у Штази повсюду были информаторы, их «глаза и уши», Horch und Guck. А вот мои глаза и уши, по мнению Дженнифер, явно были слепы и глухи – по крайней мере, во всем, что касалось ее творчества. Но на самом деле я просто с головой погрузился в подготовку к поездке в Восточную Германию. Нужно было заполнить кучу бумаг, чтобы получить доступ к архивам, необходимым мне для научной работы. Разрешение мне удалось выбить только в обмен на обещание после приезда написать пространный отчет о реалиях повседневной жизни в ГДР. И в нем, в противовес стереотипам эпохи холодной войны, подробно остановиться на системах образования, здравоохранения и жилищном вопросе. В общем, на всех тех аспектах, которые я неоднократно обсуждал с собственным отцом.
– Довелось бы тебе воевать с фашистами, ты бы тоже от них стеной отгородился.
Когда я в ответ напомнил отцу, что стену построили не для того, чтобы отгородиться от внешних вторжений, а для того, чтобы держать взаперти свой же народ, он обозвал меня Марией-Антуанеттой и добавил, что не зря я ношу на шее жемчуг.
– Сними его уже наконец, сынок.
По его мнению, свобода слова и свобода передвижения по сравнению со всеобщим равенством и коллективным трудом на благо общества значили не так уж и много. И тот факт, что он в любой момент мог спокойно сесть на паром, отправляющийся во Францию, и в Дувре никто не стал бы стрелять в него со сторожевой вышки, поколебать его в этом мнении не мог. Как и советские танки, разъезжавшие по улицам Праги в 1968 году. По-моему, он вообще считал, что мы состоим в родстве со Сталиным.
– Советский Союз для ГДР фактически является крестным отцом. А в семье все обязаны защищать друг друга от внешних врагов и реакционных элементов.
Ну да, ну да.
Например, Мэтт так отчаянно жаждал встать на мою защиту, когда мальчишки, поймав меня на верхнем этаже автобуса, пытались повесить на собственном галстуке. Отцу категорически не нравилась моя, по выражению Дженнифер, «неземная красота», по неясным причинам она его оскорбляла. То, что физически я был слабее брата, а, отправляясь с отцом в паб, порой надевал шелковый оранжевый галстук, наших отношений тоже не улучшало. Как-то раз он даже заказал бармену кружку пива, «а для девчонки стакан красного вина». Бармен, правда, вручил пиво мне, а отца спросил, подойдет ли ему мерло. В качестве компромисса, приходя послушать его выступления на партсобраниях, я не пользовался тушью для ресниц, а оранжевый галстук заменял на плоскую зеленую кепку из искусственной змеиной кожи. Когда отец бывал в плохом настроении (что в дни моей юности случалось частенько), он вполне в духе Сталина натравливал на меня Мэтта. Орал: «Врежь ему! Врежь ему!» – пока Мэтт, его верный соратник, не валил меня на пол. После смерти нашей матери брат сделался настоящим драчуном. Как-то раз разбил мне губу и поставил два ярко-фиолетовых фингала, иметь которые в нашей семье считалось куда более прилично, чем ярко-синие глаза. В тринадцать я постоянно жил с ощущением, что в гостиной нашего дома в Бетнал-грин дежурят отцовские танки, в любую минуту готовые поднять пушки и переехать гусеницами мое недостойное тело.
Прощай, папа. Что еще мог я сказать на его похоронах?
Вообще-то многое.
Разница между мной и моим отцом (помимо наличия у меня высшего образования и высоких скул) заключалась в том, что я всегда считал: людей нужно убеждать, а не принуждать. Однако теперь, когда он был мертв и не мог мне возразить, мне как будто бы даже не хватало его упертости.
Идти до перекрестка оставалось минут семь. Мне приходилось поминутно останавливаться, чтобы перевести дыхание. В голове все звучал голос Дженнифер. Сол, ты можешь рассказать толком, что произошло?
Я решил, что, как только вернусь домой, напишу самому себе записку, чтобы не забыть купить ананасы, и прикреплю ее к холодильнику магнитом с надписью «Зевс, бог богов». Вальтер Мюллер пообещал, что взамен подарит мне «Изумруд Востока», банку маринованных огурцов с уксусом, сахаром, фенхелем и тимьяном. Любопытно, понимал ли он, что его письмо прочтут Штази? У них ведь кругом были информаторы, их «глаза и уши». А Дженнифер бросила меня, потому что, когда дело касалось ее творчества, мои глаза становились слепы, а уши глухи. Но если подумать – а я действительно думал об этом, постепенно ускоряя шаг, – она ведь сама ничего мне не говорила о своем последнем проекте, кроме того что я ее муза. Еще я вдруг сообразил, что, несмотря на все трудности, которые испытал, подбирая после аварии упаковку презервативов, впоследствии я ими не воспользовался. По-прежнему закрытая пачка лежала в кармане моего порванного белого пиджака.
Как ни странно, возвращение к переходу через Эбби-роуд меня слегка успокоило. Машин видно не было, так что, похоже, улицу и в самом деле перекрыли. Мне вдруг пришло в голову, что, когда я был тут сегодня в первый раз, я еще не хромал и у меня была девушка. Потом я присел на стену перед студией EMI и вспомнил, как мужчина, который едва меня не переехал, дотрагивался до моих волос. Будто прикасался к каменной статуе или еще какому-то бездушному предмету.
Я в задумчивости сидел на стене, и вдруг ко мне подошла женщина, помахала перед моим носом незажженной сигаретой и спросила, не будет ли у меня зажигалки. Платье на ней было голубое. Светлые, будто серебряные, волосы коротко острижены. А глаза – нежно-зеленые, как обкатанные морем стеклышки. Я сунул руку в карман и достал металлическую «Зиппо», которую всегда носил с собой. Старомодную нескладную ветрозащищенную модель вроде тех, что были у американских солдат во время Второй мировой, а потом во Вьетнаме. Женщина взяла меня за руку и уставилась на выбитые на зажигалке инициалы. Я объяснил ей, что эта вещь принадлежала моему отцу, примерно раз в месяц он любил выкурить сигарету, лежа в ванне. Но недавно мой отец умер, и у меня осталась лишь щепотка его пепла в спичечном коробке, который я собираюсь зарыть в землю в Восточном Берлине. Руки у меня начали дрожать. Я попросил женщину побыть со мной немного, и она согласилась, присела рядом на парапет, прикоснувшись ко мне плечом. Мне слышно было, как она вдыхает и выдыхает. Из ноздрей ее выходили струйки дыма, придавая ей сходство с драконом, вышитым на кимоно Дженнифер. Она спросила, впечатлительная ли я натура.