Человек, который видел все
Шрифт:
– Швеция, Финляндия, Дания и в итоге Америка.
– А, Брехт… Да-да… – сказал Вальтер. – Тебе известно, что в июле в этом здании давал концерт Брюс Спрингстин? Он играл три часа. – Подумав, он поправил себя: – Нет. Четыре часа.
Я знал, что местные власти относились к Брехту с подозрением из-за того, что он предпочел укрыться в Соединенных Штатах, а не в Советском Союзе. И все же после войны он вернулся в Восточную Германию, жил здесь и работал, надеясь внести свою лепту в строительство нового социалистического государства. Мне показалось, что меня личность Брехта интересует куда больше, чем моего переводчика, и потому я не стал рассказывать
– Лебеди не любят жить поодиночке. Иногда они образуют очень крепкие пары.
Вальтер напустил на себя заинтересованный вид.
– Спасибо за информацию, – произнес он серьезно, но глаза его при этом смеялись.
Затем Вальтер поведал мне, что только что вернулся из Праги. Переводил там с чешского на немецкий для группы товарищей, поступивших на курсы инженеров. Я поблагодарил его за то, что он пришел на вокзал встретить меня, несмотря на то что сам недавно вернулся из поездки. Он же в ответ рассмеялся.
– Прогуляться с тобой для меня большая удача. Я даже могу задать нам цель: отвести тебя выпить пива.
Откуда ни возьмись прилетела муха и принялась кружить возле его губ. Вальтер отмахнулся от нее, а затем, чтобы сильнее припугнуть, еще и притопнул ботинком по брусчатке.
– Чудеса. – Он рассмеялся и топнул еще раз.
– Чудеса, – повторил я, не вполне понимая, что происходит и над чем он смеется.
– В любом случае, – неожиданно произнес он, – когда станешь работать над отчетом о нашей республике, не пиши, что все вокруг казалось серым и неприглядным, кроме реющих над крышами зданий алых флагов.
– Даже не думал. – Мои ярко-синие глаза встретились с его бледно-голубыми. – Я напишу, что в городе много мух. И что трамваи у вас часто водят женщины. – Мы пока были не слишком хорошо знакомы, и я не стал говорить ему, что привык к цензуре. Ведь Дженнифер запрещала мне описывать свою поразительную красоту устаревшими словами.
Мы двинулись дальше, по-приятельски беседуя на ходу. Вальтер в своем толстом зимнем пальто шагал быстро, я же едва поспевал за ним в легкой куртке. Он рассказал, что в Праге ему очень понравились одни пирожные с кремом, там они назывались «гробики». Я решил, что речь, вероятно, идет об эклерах. Потом он спросил, знаю ли я чешскую художницу Еву Шванкмайерову. Я о такой не слышал, и Вальтер сказал, что переведет мне одно ее высказывание, которое его поразило. Он зажмурился, пробормотал: «Сейчас, сейчас…» Сдвинул брови, пытаясь подобрать верные слова сразу на трех языках – чешском, немецком и английском. Потом вдруг открыл глаза, тряхнул волосами и, шлепнув меня по руке, сообщил: «Нет, невозможно перевести». Что в Праге было по-настоящему здорово, продолжал Вальтер, так это опрокинуть стаканчик сливовицы – «весьма старой, из Моравии». Вскоре он представит меня ректору университета, и тот наверняка угостит меня очень неплохим шнапсом.
После он спросил, почему я прихрамываю. Я перешел на немецкий и рассказал ему о недавнем происшествии на Эбби-роуд.
– Так на каком языке мы разговариваем, на английском или на немецком? – уточнил Вальтер по-английски.
– Может, давай пятьдесят на пятьдесят? – ответил я по-немецки.
– Как получилось, что ты бегло говоришь по-немецки? – спросил он по-английски.
– Моя мать была родом из Гейдельберга.
– Значит, ты наполовину немец?
– Ее увезли в Британию в восьмилетнем возрасте.
– А дома она говорила по-немецки?
– Никогда.
В этот раз он не сказал «спасибо за информацию».
Я все продолжал припадать на одну ногу, и, наконец, Вальтер прямо спросил, не хромой ли я.
– Я не инвалид! Просто ушиб бедро!
Я произнес это громко и с чувством. Ужасно не хотелось показаться Вальтеру Мюллеру жалким. Что угодно, только не это. Но, к моему ужасу, у меня неожиданно разболелся желудок. Ощущение было такое, будто мне вспороли живот и теперь выпускают наружу внутренности. Вальтер предложил взять у меня сумку. Я отказался, но он все же забрал ее, повесил на плечо и зашагал по мощенной брусчаткой Мариенштрассе. По пути он показал мне больницу, в которой работала его сестра.
– Врачи там очень хорошие, – сказал он. – Но на ночь лучше не оставаться. Если хочешь, Луна запишет тебя на рентген.
– Не хочу! – Я так треснул его по плечу, что он расхохотался.
– Ты крепче, чем кажешься.
По-моему, на самом деле он так не считал, потому что оттолкнул меня, когда я попытался отобрать у него сумку. Где-то в отдалении прозвенел трамвай.
– Присядь, Сол. – Вальтер указал на каменное крыльцо у входа в один из домов.
Я опустился на ступеньку, как было велено. Он сел рядом, поставив мою сумку между коленей. Все вокруг казалось тихим и безмятежным. Вальтер достал газету и, надев очки, уткнулся в нее. Небо затянуло тучами. Вальтер левой рукой приобнял меня за плечи. И я неожиданно почувствовал себя счастливым, необъяснимо счастливым. Прямо как в тот раз, когда сидел на диване миссис Стеклер, держа на коленях пуделя-нелегала. Мы просидели так довольно долго.
Затем Вальтер отложил газету и потрепал меня по плечу.
– Расскажи мне об аварии.
Я начал говорить. И вдруг понял, что озвучиваю мысли, в которых даже не отдавал себе отчета. Я рассказал Вальтеру, что тогда, на Эбби-роуд, жутко испугался, потому что, когда мне было двенадцать, моя мать погибла в автокатастрофе. И мне отчего-то почудилось, что Вольфганг – я пояснил, что так звали водителя, – был тем самым человеком, который ее убил.
– Вполне понятный страх, – заметил Вальтер.
Затем я рассказал, как позже вернулся на место аварии. Как сидел на стене с женщиной, попросившей у меня зажигалку, и как у меня начали дрожать руки.
– А все из-за того, – объяснил я, – что я вспомнил, как впервые услышал о смерти мамы, и понял, что она уже никогда не придет домой. А парой секунд позже осознал, что теперь мне придется жить с отцом и братом и мать уже не будет закрывать меня от них своим телом, будто живой стеной.
– А тебе требовалась защита от отца и брата?
– Да. Они были крупными мужчинами. Ты бы им понравился.
Он покачал головой и рассмеялся.
– Я так не думаю.
– Вальтер, – сказал я, – я до сих пор не видел стену. Где она?
– Везде.
Затем я рассказал, что в голове у меня все смешалось: катастрофа, в которой погибла моя мать, и моя собственная авария, в которой никто не пострадал. И что я до сих пор страстно ненавижу водителя, который ее переехал, считаю его хладнокровным убийцей. И что, несмотря на прошедшие годы, эта трагедия так и не поблекла в моей памяти. Но все равно я не слишком берегу свою жизнь и бываю невнимательным, переходя дорогу.