Человек нашего столетия
Шрифт:
— Беррима? — повторил он обрадованно. — Моя тетя живет там. Проводить вас туда?
Сказать «нет» я теперь уже не мог. Хотя и не понимал, что могла делать его тетя в султанском дворце. Может, она была там привратницей? Прачкой? Поварихой? Было бы интересно попасть во дворец таким образом. Может, я сумею с этой тетей подружиться и узнаю что-нибудь о тамошней жизни.
По пути в Берриму мы заговорили про Глауи, пашу Марракеша. За несколько дней до того в квартальной мечети было совершено покушение на нового султана Марокко. Богослужение давало покушавшемуся единственную возможность оказаться в непосредственной близости к правителю. Этот новый султан был старый человек. Он был дядя прежнего, которого сместили французы и выслали из Марокко.
Незадолго перед этим событием я прогуливался со своим другом в той части города. Мы случайно оказались перед этой мечетью и видели толпы людей, ожидавших появления султана. Полиция была в большом возбуждении, так как уже произошло несколько покушений, она действовала суетливо и шумно. Нас тоже оттеснили недружелюбно, но на местных жителей набрасывались с бешеными криками, даже когда они стояли именно там, где было разрешено. Все это не вызывало особого желания дожидаться прибытия султана, и мы пошли опять своей дорогой. Спустя полчаса произошло покушение, и известие об этом с быстротою ветра распространилось по городу.
Теперь я со своим новым спутником снова шел по тем же самым улочкам, что и тогда, и именно потому разговор коснулся Глауи.
— Паша ненавидит арабов, — сказал Элия. — Он любит евреев. Он друг евреев. Он не позволяет трогать евреев.
Он говорил больше и живее обычного, и его слова звучали странно, как будто он читал наизусть старую книгу по истории. Даже от Меллаха не дохнуло на меня таким средневековьем, как от этих слов про Глауи. Я украдкой смотрел на его лицо, а он все повторял.
— Арабы его враги. Он держит при себе евреев. Он говорит с евреями. Он друг евреев.
Он предпочитал фамилии Глауи титул «паша», который означал сан. Я говорил «Глауи», он отвечал мне «паша». В его устах это звучало как слово «комендант», которым он недавно довел меня до бешенства. Но даже Глауи было не таким высоким словом и не связывалось с такими надеждами, как слово «американец».
Между тем мы прошли через ворота в квартал, располагавшийся за городской стеной. Дома здесь были одноэтажные и довольно бедные с виду. На маленьких неровных улочках нам не встретилось ни одного человека, лишь кое-где можно было увидеть несколько играющих детей. Я с недоумением подумал, как же мы пройдем ко дворцу, но тут он остановился перед неказистым домом и сказал:
— Здесь живет моя тетя.
— Разве она живет не в Берриме?
— Вот Беррима, — сказал он, — весь квартал называется Беррима.
— И евреям здесь можно жить?
— Да, — сказал он, — паша разрешил.
— Много их тут?
— Нет, большинство здесь арабы. Но есть и евреи. Хотите познакомиться с моей тетей? Моя бабушка тоже здесь живет.
Я обрадовался новой возможности посмотреть внутренние помещения дома и был очень доволен, что дом этот оказался таким простым и неказистым. Замена меня вполне устраивала; и, если бы я с самого начала понял, о чем идет речь, я предпочел бы такой осмотр посещению султанского дворца.
Он постучался, и нам немного пришлось подождать. Появилась молодая крепкая женщина с открытым приветливым лицом. Она провела нас дальше, но казалась несколько смущенной, потому что все комнаты были свежевыкрашены, и ей негде нас было принять как положено. Мы очутились в крохотном дворике, на который выходили три маленькие комнаты. Там была бабушка Элии, выглядевшая вовсе не старой. Она встретила нас с улыбкой, но мне показалось, она не особенно гордилась своим внуком.
Трое маленьких детей возились во дворе и кричали что есть мочи. Малышки хотели на руки; особенно оглушительно орали двое младших. Элия заговорил со своей молодой теткой, говорил он необычно много. Его арабская речь звучала даже не без горячности, что вообще ему не было свойственно, но может, дело было в самом языке.
Тетушка мне понравилась. Это была пышнотелая, молодая женщина, которая смотрела на меня удивленно и безо всякого подобострастия. На первый взгляд она напоминала восточных женщин, каких рисовал Делакруа [242] . У нее были такие же удлиненные и в то же время крупные черты лица, такой же разрез глаз, такой же прямой и немного длинноватый нос. В маленьком дворе я стоял совсем рядом с ней, и наши взгляды сами собой встретились. Я так смутился, что опустил глаза и тогда увидел ее крепкие лодыжки, они были столь же привлекательные, как и лицо. Приятно было бы посидеть с ней рядом. Она молчала, а Элия что-то все ей говорил, и дети кричали все громче и громче. Казалось, сейчас их мать была ближе ко мне, чем к ним. Конечно, она что-то чувствует, подумал я, это было мне неприятно. Скудная мебель была выставлена во двор, комнаты, которые удалось увидеть, были пусты; негде было даже присесть. Стены были свежевыкрашены, как будто сюда только что въехали. От молодой женщины пахло чистотой, как от этих стен. Я попробовал представить ее мужа и позавидовал ему. Я поклонился, подал руку ей и ее матери и ушел.
242
…она напоминала восточных женщин, каких рисовал Делакруа. — Французский художник Эжен Делакруа (1798–1863) в 1832 г. совершил продолжительное путешествие в Марокко. Кисти Э. Делакруа принадлежат многочисленные полотна, изображающие жизнь средиземноморского Востока: «Алжирские женщины», «Еврейская свадьба в Марокко» и др.
Элия вышел со мной. Когда мы оказались на улочке, он сказал:
— Она сожалеет, что вы пришли во время ремонта. Я, не удержавшись, сказал:
— Ваша тетушка красивая женщина.
Мне хотелось это сказать; может быть, вопреки всякому здравому смыслу, я надеялся, что он мне ответит: «Она приглашает вас зайти еще». Но он замолчал.
Он настолько не обратил внимания на мою внезапно вспыхнувшую симпатию, что предложил теперь повести меня к своему дяде. Я поддался, немного пристыженный тем, что выдал себя; возможно, в моих действиях было что-то непозволительное. Безобразный или скучный дядя уравновесил бы прекрасную тетушку.
По дороге он стал объяснять мне свои сложные семейные отношения. Впрочем они были скорей обильны, нежели сложны; члены этого семейства имелись в самых разных городах Марокко. Я перевел разговор на его невестку, которую видел накануне, и поинтересовался, кто ее отец в Магацане. «C'est un pauvre», — сказал он, — «бедняк». Звали его, как я мог вспомнить, Самуэль. Он ничего не зарабатывал. Вместо него работала его жена, она одна содержала семью. Много ли в Марракеше бедных евреев? «250, — сказал он, — община их кормит». Бедняками для него были те, которые совсем уж нищенствовали; себя от этого сорта он явно отделял.
Дядя, к которому мы теперь шли, имел маленькую лавку за чертой Меллаха, там он торговал шелковыми тканями. Это оказался худой маленький человек, бледный, печальный и немногословный. Людей в его лавке не было, никто к ней даже близко не подошел, пока я здесь стоял. Казалось, будто все прохожие обходят ее стороной. На мои вопросы он отвечал по-французски, язык его был правильный, но несколько односложный. Дела шли очень плохо. Никто ничего не покупал. Денег не было. Иностранцы не приходили, напуганные покушениями. Он был тихий человек, покушения были для него делами слишком громкими. В его сетованиях не было ни остроты, ни ожесточения. Он относился к числу тех людей, которые всегда помнят, что их могут услышать чужие уши, и так приглушал голос, что я его почти не понимал.