Человек не сдается
Шрифт:
– Крути... крути, может, заведется.
– Искры нет?
– с горькой усмешкой спросил Маринин.
Либкин кинул на Петра негодующий взгляд:
– Далась всем эта искра!..
Маринин познакомился с Либкиным несколько дней назад, когда колонна переправлялась через какую-то речушку. У одной машины, как раз на мосту, отказало зажигание. Шофер суетился, проверял электропроводку, гривенником натирал контакты. Вокруг собралась группа людей. Одни пытались помочь делом и советом, другие озлобленно ругали шофера.
От хвоста колонны подбежал низкорослый, плотный, с явно обозначавшимся животиком человек,
– Что такое? Почему не едете?!
– напустился он на шофера.
– Искра в колесо ушла, - спокойно бросил тот устаревшую шутку водителей.
– Так возьмите запасную, - невозмутимо посоветовал Либкин, не вникая в смысл услышанного и не подозревая насмешки.
Кругом дружно засмеялись.
– Чего ржете? У меня секретные отчеты в интендантство, а сзади немецкие танки...
– Что же, интендантский склад оставил фашистам, а отчеты спасаешь? едко спросил кто-то.
Либкин посмотрел на всех удивленными, наивными, почти детскими глазами. Конфузливая улыбка расплылась по его лицу.
Маринин знал, что Либкин побаивается бомбардировщиков. Шум моторов заставлял техника-интенданта тревожно осматриваться по сторонам. В такие минуты на его лице была написана беспомощность. Близорукие глаза не могли увидеть в небе самолет. И Либкин наблюдал, как ведут себя окружающие. Стоило кому-нибудь соскочить с машины или побежать в сторону, как техник-интендант приказывал шоферу сворачивать с дороги и маскировать машину.
Ночью, когда колонна у деревни Боровая попала в ловушку, Либкин штыком (именно штыком, потому что лопатки у него не оказалось) вырыл себе щель под своим "пикапом". Там просидел до рассвета. Потом, наказав шоферу не задерживаться на дороге, Семен вместе со всеми побежал в атаку.
И вот сейчас нужно ехать вперед, не задерживаться, а мотор у машины не заводится.
Услышав, что Маринин просит подвезти его, Либкин развел руками:
– Я что, машина бы не возражала.
Маринин с трудом забрался в невысокий кузов, где на мешках и ящиках с интендантскими бумагами сидели солдаты.
21
Седьмой день войны.
Штаб мотострелковой дивизии полковника Рябова пережидал светлое время в лесу на берегу Птичи. Дзержинск уже остался на западе, по его улицам патрулировали немецкие танки. И теперь всем было ясно, что дивизия не успела перекрыть фашистам дорогу на Минск и что главное сейчас - оторвать полки от противника.
Об этом и вел разговор полковник Рябов, собрав старших командиров у своей "эмки".
– Трудно, товарищи, - говорил он.
– Мы потеряли большинство танков бригады, поредели наши полки. Утеряно знамя бригады, которое должно было стать знаменем дивизии. Очень трудно... Помимо тяжелейшей обстановки на фронте, у всех нас и личное горе: мы не знаем, где наши жены, дети, удалось ли им выбраться из опасной зоны...
Лица командиров суровые, сосредоточенные, усталые. В глазах каждого гнездились тоска, раздумье, тревога. Каждый был углублен в тяжелые думы.
– Но мы - солдаты, - продолжал Рябов.
– Никакая боль, никакая беда не должны помешать нам выполнить наш долг. Ведь мы не только солдаты нашей армии, но и солдаты партии большевиков... Итак, каждый едет в намеченный ему полк. Задача для всех одна: любыми средствами сберечь личный состав, технику и вывести их из-под удара.
– Разрешите доложить, товарищ полковник!
– прервал Рябова чей-то звонкий голос.
Командиры расступились, и к Рябову протиснулся капитан Емельянов. Но не тот Емельянов - жалкий, растерянный, переодетый в замусоленную солдатскую гимнастерку, каким он был в колонне под деревней Боровая. Этот - при знаках различия, бравый и подтянутый, с прямым, говорящим о готовности к повиновению взглядом. Из-под его небрежно расстегнутой гимнастерки виднелись бинты; левая рука покоилась на подвязке.
Рябов оживился, шагнул навстречу Емельянову, спросил:
– Вы один или с оторвавшейся частью колонны?
– Почти все прибыли, товарищ полковник.
– Что же случилось? Отстали или вперед проскочили? Почему разведчики не могли разыскать вас?
– Нас увели с маршрута.
– Кто?
– Переодетые диверсанты.
– Ну...
– Затянули колонну в засаду. Но ничего у них не вышло. Мы спешились, развернулись в боевой порядок и атаковали. Уничтожили восемь фашистских танков, отряд пехоты, две минометные батареи...
– Одна тактика у фашистов!..
– воскликнул Рябов, оглядываясь на командиров. Он думал сейчас о том, что вчера и позавчера переодетые в нашу форму немцы пытались уничтожить командование артиллерийского и одного мотострелкового полков дивизии и захватить материальную часть. Но командный состав полков не дал себя одурачить: диверсанты были разоблачены и перебиты... Конечно, в полках - там проще, там во главе каждого подразделения командир. А здесь - огромнейшая сборная колонна, в которой, кроме малорасторопного штабного офицера Емельянова, кажется, и командовать-то некому было.
– А начальник политотдела разве не с вами был?
– обратился Рябов к капитану Емельянову.
– Старший батальонный комиссар Маслюков?
– переспросил Емельянов, силясь что-то припомнить и морща лоб.
– Кажется, был... Вроде видел я его.
– М-да...
– озадаченно произнес Рябов, потупив глаза.
– Вас-то в атаке ранило?!
– Да, но это пустяки!
– бодро ответил капитан, уставив преданные глаза на полковника.
А тот молчал, размышляя о чем-то другом, видать о старшем батальонном комиссаре Маслюкове. Наконец вспомнил, что надо закончить разговор с Емельяновым, снова обратился к нему:
– Ну, молодцом!
– и с теплой улыбкой похлопал капитана по здоровому плечу.
– Я так и полагал: в оторвавшейся колонне есть командиры, политработники, значит, порядок будет. Только вот что, капитан, сбрейте-ка вы баки! Такой геройский командир, и вдруг... гусарский вид.
– Есть сбрить баки!
– с готовностью повторил Емельянов под смех оживившихся офицеров.
– Разрешите выполнять?
– Выполняйте.
И только ушел Емельянов, как возле "эмки" появились старший батальонный комиссар Маслюков, военврач Савченко, Люба. Все отдали Рябову честь, кроме Любы, которая, казалось, ничего не замечала вокруг и ко всему была безразлична. Только нервически подрагивавшие тонкие дуги бровей да сухой блеск в зеленоватых глазах выдавали ее душевную муку.