Человек недостойный
Шрифт:
За высоким окном позади меня очертания летающих в закатном небе чаек напоминали иероглиф «женщина».
Третья тетрадь
Из пророчеств Такэити одно сбылось, другое нет.
Позорное пророчество о том, что женщины будут западать на меня, оказалось верным, а счастливое, что я непременно стану «великим рисовальщиком», так и не осуществилось.
Мне удалось стать только никому не известным второразрядным мангакой – художником, рисующим мангу для паршивых журнальчиков.
Исключенный из учебного заведения после случившегося в Камакуре, я сидел в комнатушке на три татами на втором этаже дома Камбалы; насколько мне известно, денег с родины каждый
Похоже, Камбала считал, что риск моего самоубийства весьма велик, следил за мной, подозревая, что я способен броситься в море вслед за той женщиной, и строго запрещал мне выходить из дома. Но поскольку я не пил и не курил, мне оставалось только с утра до вечера, забравшись под котацу в своей комнатушке в три татами, предаваться идиотскому листанию старых журналов, так что на самоубийство мне не хватило бы силы воли.
Камбала жил неподалеку от школы медицины Окубо; на довольно броскую вывеску «Сад лазурного дракона. Живопись и антиквариат» он расщедрился, но сама лавка, занимающая половину дома на две семьи, была тесной, пыльной, набитой всевозможным хламом (главным образом Камбале приносила доход не торговля этим барахлом из лавки, а деятельное посредничество в сделках, в которых право собственности на некие ценности переходило от одного владельца другому), и сам хозяин в ней торговал редко, обычно уходя из дома утром, в спешке и с угрюмым видом, и оставляя вместо себя парнишку лет семнадцати, который присматривал заодно и за мной, в свободную минуту играл на улице с соседскими детьми в мяч, а нахлебника со второго этажа считал глупым или чуть ли не полоумным, старался вразумить меня, словно старший, и поскольку препираться с кем бы то ни было я не умел, то, сохраняя на лице выражение усталости и вместе с тем восхищения, безропотно выслушивал его. Этот парнишка будто бы внебрачный сын Сибуты, то есть Камбалы, но странные обстоятельства не дали тому признать это родство, вдобавок Сибута так и не женился, и, видимо, на то имелись какие-то причины – кажется, когда-то раньше я слышал подобные сплетни от своих домашних, но поскольку чужая жизнь не представляет для меня особого интереса, ни в какие подробности я не вдавался. Но так как выражением глаз парнишка до странности напоминал рыбу, возможно, он и впрямь был внебрачным сыном Камбалы… и если так, существование отца и сына выглядело на редкость уныло. Поздно ночью они, случалось, тайком от жильца со второго этажа посылали за собой или еще за чем-нибудь и съедали принесенное, не обменявшись ни единым словом.
Еду в доме Камбалы готовил почти всегда парнишка, он же три раза в день носил ее на столике-подносе приживале на второй этаж, а сам вместе с Камбалой ел под лестницей, в сырой комнате размером четыре с половиной татами – так поспешно, что слышался звон посуды.
Однажды вечером в конце марта Камбала, то ли на радостях от неожиданного барыша, то ли в качестве уловки (даже если верны оба предположения, подозреваю, имелось еще несколько менее значительных причин, догадаться о которых я бы не смог), позвал меня на ужин вниз, где в кои-то веки ждала керамическая бутылка сакэ и сасими из тунца, и под впечатлением своего радушия, нахваливая угощение, предложил своему вялому нахлебнику чуточку выпить.
– Ну и чем, скажи на милость, ты намерен заняться дальше?
На это я не ответил, подхватил пальцами с тарелки на столе татами иваси, заглянул в серебристые глаза спрессованных сушеных рыбешек, чувствуя, как внутри расплывается тепло от спиртного, и вдруг так отчаянно затосковал по развлечениям недавнего
С тех пор как я поселился в этом доме, я утратил всякое стремление даже паясничать, только лежал в изнеможении, ощущая презрение Камбалы и парнишки; сам Камбала обычно избегал изливать душу в длинных разговорах, и у меня не возникало ни малейшего желания о чем-либо просить его или жаловаться, так что я вел себя почти как слабоумный приживала.
– Похоже, обвинение, которое тебе так и не предъявили, не будет считаться приводом или еще чем-нибудь в этом роде. Так что, как видишь, только от тебя зависит, начнешь ли ты все заново. Если ты исправишься и всерьез обратишься ко мне за советом, вот тогда я и подумаю.
В манере речи, присущей Камбале – нет, не только ему, но и всем людям в мире, – имелось нечто столь запутанное, смутное и сложное, в этой сомнительной путанице так чувствовалась готовность к отступлению, и эти вплоть до бесполезности строгие меры предосторожности и бесчисленные признаки мелочной торговли всегда озадачивали меня, пока мне не стало все равно, и я либо паясничал, обращая их в шутку, либо молча и согласно кивал, словно смиряясь с поражением.
В тот раз Камбала, обратившись ко мне, мог бы просто объяснить, как обстоит дело, о чем я узнал лишь в последующие годы, но его излишние предосторожности – нет, свойственная людям в этом мире непостижимая, показная одержимость приличиями – повергли меня в уныние.
Лучше бы он сказал: «Ты бы продолжил учебу с апреля – или в государственном заведении, или в частном. Будешь учиться – из дома станут присылать предостаточно денег тебе на жизнь».
Что именно так все и было, я узнал лишь позднее. Иначе последовал бы его совету. Но из-за неприятно настороженной, уклончивой манеры Камбалы выражаться моя жизнь совершила неожиданный поворот, и ее курс разительно изменился.
– Если ты не настроен всерьез обратиться ко мне за советом, ничего не поделаешь.
– За каким советом?
Я в самом деле не понимал, к чему он клонит.
– Ну, как же – о том, что у тебя на душе.
– То есть?
– То есть о том, чем бы тебе заняться дальше.
– А если работать – ничего?
– Нет, говори, чего тебе хочется.
– Но вы же говорили про учебу…
– Тогда нужны деньги. Дело не в деньгах. А в том, чего тебе хочется.
Почему он не сказал лишь одно – что деньги будут присылать из дома? Только эти слова – и я определился бы со своими желаниями, а так продолжал теряться в догадках.
– Так что же? Какие-нибудь мечты на будущее или вроде того. Они-то у тебя есть? Видно, незачем ждать от того, кому помогают, понимания, как это трудно – помогать другому в одиночку.
– Прошу прощения.
– Я в самом деле беспокоюсь за тебя. Раз уж я о тебе забочусь, не хочу видеть равнодушие с твоей стороны. Хочу, чтобы ты показал, как решительно идешь по пути к исправлению. То есть, если бы ты пришел ко мне с планами на будущее и всерьез попросил совета, я охотно помог бы тебе им. Само собой, если ты надеялся, сидя на шее бедняка Камбалы, швыряться деньгами, как прежде, то просчитался. Но если ты тверд в своих желаниях начать заново и на будущее у тебя есть четкие планы, пожалуй, я бы помог тебе исправиться, если бы ты обратился ко мне за советом, хоть я и мало что могу. Понимаешь, каково мне? Вот и скажи, наконец, чем же ты собираешься заняться дальше?
– Если вы не разрешите остаться у вас, буду работать…
– Ты что, серьезно? Да в наше время даже после имперского университета…
– Нет, служить в компании я не собираюсь.
– Кем же тогда?
– Художником, – смело выпалил я.
– Что-о?!
Мне никогда не забыть тень непередаваемого ехидства, скользнувшую по лицу Камбалы, пока он смеялся надо мной, втянув шею. Подобная тени презрения – или нет, если сравнить людской мир с морем, эта удивительная тень колыхалась бы в его бездонных глубинах, как нечто вроде низшей точки взрослой жизни, мельком увиденной благодаря этому смеху.