Человек-Олень
Шрифт:
— Сынок, помни одно, — заботливо сказал он. — Никогда не подходи к городским бабам, замарают, оговорят, особенно когда напьются да станут плакать. Не верь их слезам. О аллах, что нас ждет впереди!
— Отец, это для меня хороший урок. Больше я к ним не подойду, пускай хоть вешаются. Но сейчас мне все-таки повезло, милиционер оказался умным парнем.
— Да, люди бывают разные, — согласился старик, потом снова пробормотал: — О аллах, что нас ждет впереди!
Пока Тас пешком поднимался на десятый этаж, совсем выбился из сил. Сердце отчаянно колотилось. Он удивился этому. Ведь как-никак мастер спорта по вольной борьбе и в последнее время, несмотря на свой возраст,
Действительно, с нервами у него было не все в порядке. До утра не сомкнул глаз. Только начинал засыпать, перед ним появлялась эта яростная бабенка, словно взбешенная верблюдица. Он курил, умывался холодной водой. В общем, никогда не чувствовал себя таким уставшим и вымотанным, как в эту ночь. На балкон выходить почему-то не хотелось.
В такие моменты вспоминаются почему-то только самые плохие и неприятные случаи из жизни. Нервы Таса были на пределе то ли из-за этой визгливой наглой женщины, то ли оттого, что в туалете беспрерывно бежала вода. Может быть, там разъело резьбу или что-то сломалось, но вода все шуршала и шуршала, не останавливаясь. Тас попробовал исправить, заглянул в бачок, подергал поплавок, но ничего у него не получилось…
«Все-таки зря я сюда приехал. Лучше было бы махнуть на родину к своим, которые сейчас, в эту пору, откочевали на джайляу[2], чем сидеть тут, в душном городе. Там бы я встряхнулся, развеялся, попил бы кумыса, поскакал на коне. Но что толку от моих сожалений? С тех пор как я был последний раз в ауле, наверное, прошло уж сто лет. Тогда отец очень рассердился из-за того, что я редко к ним приезжаю. Он с досадой сказал: «Эх, сынок, лучше бы ты сосчитал да принял мою скотину, чем отдавать ее на растерзание волкам и прочим хищникам. Я ведь уже старый стал. У меня нет близких родичей, которым я мог бы доверить имущество. А ты мой единственный сын, но шагнул не в нашу сторону, отпрянул от нас, словно от чумы. Приезжай, если выберешь время, отдохнешь от своих пустых бумаг и от Алма-Аты. Если ты строишь дома, то остальные казахи жуков собирают, что ли? Они ведь тоже делом занимаются. И что с тобой случилась за напасть такая, не хочешь видеть свой родной край? Я уже прожил свои семьдесят лет, но в городе никогда не бывал и не хочу туда. Нам со старухой хватит и покосившейся лачуги. Казах не сдох с голода, хотя и не клал один кирпич на другой, не строил вычурных дворцов. Если уж ты так силен, сынок, почему не построил те свои дома в ауле?»
Я тогда не знал, что ответить. Но понял одно, что отец не принял бы никаких моих соображений и рассуждений на эту тему. Характер старика известен — если уж он что решил, его не склонишь на свою сторону никакими силами, хоть трактором тащи.
Он, конечно, расстраивался еще и из-за того, что я развелся с женой. В этом он тоже винил меня. Как будто я первый и последний на свете человек, который развелся с женой! Во всяком случае, мой авторитет в глазах родичей сильно пострадал. Однако никто не спросил, кто виноват в этом разводе, никто не разобрался в сути вопроса, да и не пожелал разбираться. Для них было ясно одно, что всегда в таких случаях виноват мужчина. Никому не было дела до того, что я ушел от жены с одним чемоданом, как конь, освободившийся от ненавистного хомута, оставил все вещи и даже свои любимые книги.
Я никогда не противоречил ни одной ее прихоти, пальцем не тронул и все равно оказался виноват. А она ровно через полгода привела в дом другого мужчину. Теперь оба живут припеваючи, ни в чем недостатка нет. А я живу как бродяга.
С чего же начались наши передряги? Она сказала: «Ты такой недотепа, не умеешь добывать деньги, как другие. Кроме месячной зарплаты, никакого дохода. Чем сидеть в городе, лучше бы строил птицефермы да свинарники: купался бы в деньгах».
Архитектура для нее не искусство, а какие-то черточки на бумаге, никому не нужные. Ну разве можно жить с такой дурой? И я понял, что ей нужен покладистый муж, лишенный совести, благородства, верности, способный загребать деньги, брать у людей, а не давать. А такие, как я, растяпы, способные жить на месячный оклад, подобно овце у кормушки, ей не нужны… Но, боже мой, какой она была красавицей! Как степной тюльпан, который вот-вот распустится. Ни одного изъяна не заметишь в ней. И она сама полюбила меня. Не пропускала ни одного соревнования, где я участвовал, преподносила с улыбкой цветы, когда я побеждал. И вот за какие-то десять лет вдруг превратилась в бабу-ягу. Просто трудно поверить.
А когда мы метались в поисках квартиры, она была тихой, как овечка, делила поровну и радости, и горести; как говорят, укрывалась со мной коротким одеялом жизни, когда ноги прикроешь — голова под ненастьем, голову спрячешь — ноги мерзнут. Но как только наш быт наладился, вдруг начались ссоры. Почему? Не могу понять. Казалось бы, всего хватало. Вот уж правда — надо съесть пуд соли с человеком, чтобы узнать его. Только тогда, наверное, и поймешь человеческую душу, когда вместе испытаешь и невзгоды, и славу. А мы, наивные, думали, что знаем друг друга давно. Оказывается, ничего мы не знаем, и прежде всего самих себя. Наверное, самое сложное и трудное в этом мире познание человека, его души».
Почти всю ночь не сомкнувший глаз, весь разбитый и помятый, рано утром Тас вышел на балкон. Из-за волнующегося моря прямо перед ним поднималось солнце, словно медная чаша над огнем. Море, сиявшее в лучах солнца, полыхало пламенем, и мягко, словно баюкая кого-то невидимого, покачивались ярко-алые волны. Казалось, солнце соединяет небо и море в одно целое. Рубиновые сверкающие лучи тянулись за светилом по водной поверхности, постепенно удаляясь от берега. Куда-то пропал неприятный запах гнили, воздух стал чище, появилась прохлада.
Тас вдохнул полной грудью, и как будто разум и сознание понемногу стали возвращаться к нему. Город постепенно пробуждался. Если приглядеться внимательно, то вдали, за фиолетовыми сопками, можно увидеть машины, добывающие нефть. Как будто одушевленные существа, какие-то допотопные животные, подымали и опускали они головы, а еще были похожи на стадо пасущихся верблюдов среди колючек.
Город располагался на самом берегу моря, и когда стоишь на верхнем этаже, на балконе, то возникает такое впечатление, будто плывешь по этому морю.
Вдруг Тас с удивлением увидел, что по берегу идет девушка и ведет за собой верблюжонка. Не веря себе, он протер глаза и снова посмотрел на берег. Действительно, на границе всемогущей цивилизации и бескрайнего моря девушка в голубом платье вела верблюжонка с плюмажем из перьев филина между ушами животного. Неторопливо вышагивала она и даже глазом не повела на высотную гостиницу «Интерконтиненталь», где на балконе стоял он. Как будто этой гостиницы и вовсе для нее не существовало. С какой-то неповторимой величавостью, с нежными движениями, от которых веяло стариной, мягко ступала она, ни на что не обращая внимания. Черные волосы, заплетенные в две косы, лежали на спине, голубое платье легко колыхалось.