Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова
Шрифт:
Карта Нового Иерусалима и окрестностей.
Сойдя с электрички в Истре, он двинул прямиком в лесхоз, потому что полагал, что полезнее прочих будущему писателю-натурфилософу освоить именно профессию лесника. Нельзя сказать, чтобы в Истру каждый день приезжали люди с высшим образованием, готовые за сотню рублей исполнять обязанности лесника, — поэтому чиновник без долгих раздумий согласился на предложенные услуги. Этот же благодетель моментально устроил чудака москвича в избу на постой; заглянув в соседний магазин, они отправились на подводе в соседнюю деревню Бужарово — заселяться. Первый раз они отхлебнули у монастыря.
«Сейчас коттеджей понастроили, а ведь вон там была моя береза, под которой я много времени леживал. Под ней я обнаружил каток от немецкого танка, с клеймом „Рейн-Вестфалия“. Вон куда зашли. Есть что-то мистическое в этом поражении: стоило пропахать всю Европу, чтобы оказаться здесь, под этой березой». Недалеко от этой же березы он обнаружит остов немецкого штабного «Мерседеса»; похоже, военные артефакты укрепили его в мысли о стратегической правильности именно этого выбора направления.
Патриарх Никон, в середине XVII века возводивший Новый Иерусалим, намеревался в русских условиях воспроизвести евангельскую — палестинскую — топографию. В сущности, эта абсурдно буквальная калька, классический пример того, что в английском языке называется словом folly: причудливое архитектурное или ландшафтное сооружение, не имеющее практического применения, но привлекающее к себе внимание живописностью и экстравагантностью; так в XIX веке эксцентричные русские помещики вешали на флигель табличку «Палата лордов», а на амбар — «Палата общин», трансформируя свою деревеньку в Лондон. Никон, человек с фантазией, не поленился выбить у Алексея Михайловича бюджет и отгрохать под Москвой в камне «русскую Палестину», вызывавшую изумление не только его соотечественников, но даже и иностранцев (умеренное). Сам Никон, кстати, похоронен здесь же. В то время он вряд ли предполагал, что триста лет спустя к его раке частенько будет наведываться молодой литератор, пораженный грандиозностью патриаршьего проекта. Стела над погребальницей Никона украшена расшитым покрывалом-гобеленом; явившись туда с визитом, мы пытаемся прочесть каменные письмена на ней, но у нас не получается — «буквы червь поел». «Да, Никон», — с уважением произносит Проханов, но тут же оговаривается: — «Хотя мне, конечно, ближе Аввакум».
Речушку у стен монастыря сейчас принято называть Истрой, но на самом деле это Иордан. «Вот, Лева, река, в которую в романе входил мой герой Белосельцев». Действительно, в конце «Господина Гексогена» ополоумевший от взрывов и интриг Белосельцев отправляется в какой-то подмосковный городок, чтобы пройти обряд Крещения — оказывается, это Истра. Лет за сто до того именно в этой речушке рыбачил и чеховский «Злоумышленник», свинтивший гайку с железнодорожного полотна — благо рядом находится деревня Бабкино, где проживал Чехов с компанией из друзей и родственников; писатель часто вставлял здешних колоритных типов в свои тексты; те отплатили ему, установив белый алебастровый памятник, у которого, впрочем, на протяжении всех 60-х то и дело пропадала то рука, то нога, а со временем он и вовсе исчез. (Проханов рассказывает мне о перипетиях, связанных со злополучным монументом, так подробно, что поневоле начинаешь подозревать его самого в участии в актах вандализма.) Сейчас прохановский баптистерий и место рыбного промысла представляет из себя узенькую канавку, заросшую ветлами. История не прекращала курсировать по этому руслу и в период между Никоном и Белосельцевым: в войну по берегам Истры проходила линия фронта. Немцы оккупировали монастырь до 10 декабря 1941 года и взорвали его перед уходом. Разрушение монастыря даже инкриминировалось Германии на Нюрнбергском процессе, но затем якобы выяснилось, что советские войска сами уничтожили монастырь, и репарации на восстановление так и не поступили. Сейчас трудно представить, что еще в 60–70-е годы монастырь буквально лежал в руинах; впрочем, и сейчас место не производит впечатление Виндзорского замка. Пространство, однако, в самом деле крайне насыщенное историей. Любопытный момент: уже в XX веке на том месте, где, в координатах предложенной топографии, должно было быть Галилейское море, вроде как случайно построили Истринское водохранилище. Разумеется, советские проектировщики менее всего чувствовали себя последователями Никона, но факт тот, что контуры их замыслов наложились друг на друга (о мистической подоплеке совпадения «красного» и «евангельского» проектов лучше спросить самого Проханова).
Ландшафт, свойственный этой местности, Проханов назвал бы мистическим, скептик нашел бы его непримечательным — пологие возвышенности и долгие поля-леса, кривой линией очерчивающие горизонт. Бужарово топорщится на пригорке, так что телега накренилась и кое-чего из пожитков будущего лесника попадало прямо на дорогу — а он, хмельной, и не заметил того. Среди прочего он обронил и ружье, но, к счастью, нашел его на следующее утро, когда отправился на работу.
Почему именно лесник? Может быть, не желая дожидаться середины земной жизни, он сыграл на опережение и оказался в сумрачном лесу заблаговременно? Как бы то ни было, его должность называлась «начальник лесничества». Лесхоз делится на лесничества, лесничество — на объезды, объезды — на кварталы. Резиденция Проханова находилась в Истре, а до самого дальнего участка было 12 км. Лошади не предоставлялось, и всюду приходилось чапать пешком, что, в принципе, ему скорее нравилось, и иногда он накручивал за день десятки километров.
Это была не самая изнурительная работа, оставлявшая много времени на охоту, письмо, отношения с женщинами и прогулки, но тем не менее не совсем уж непыльная. В чем состояла рутинная деятельность? Клеймили деревья, делали засечки, разреживали посадки, вывозили бревна на какую-то адскую машину-«щеподралку», распахивали плугом участки, привозили из питомника трехлетние сосенки. «Вот лес, который я посадил», — с гордостью демонстрирует мне Проханов свой участок, сосны не то чтоб корабельные, однако это вполне себе хвойные крупномеры, удовлетворившие бы любого дачника-шестисоточника.
Бужаровский сосняк — не единственный лес, посаженный, Прохановым. «Их дерево», «Дерево в центре Кабула», «Горящие сады» — при самом мимолетном знакомстве с библиографией Александра Андреевича в авторе определенно виден человек, много лет посвятивший профессии лесника. Демобилизовавшись из «стихии народного творчества», он и в литературе остался рачительным лесничим, в каждой книге выращивая по несколько деревьев. Рецидивы профессиональной деятельности возникают в самых неожиданных местах. Так, в «Островах» Белосельцев расспрашивает камбоджийского председателя колхоза о вырубленных пальмах с задней мыслью: «На досуге он переведет количество спиленных пальм в кубометры бревен»; странная квалификация для персонажа с репутацией «советского Джеймса Бонда». Нетрудно заметить, что, описывая какие-то места, Проханов непременно упоминает то или иное дерево — «там стояла ветла», «из окна был виден мой любимый тополь», «я вдруг наткнулся на ореховый куст» и так далее. Деревья постоянно возникают как опорный пункт для выстраивания меморабилии; почти во всех его экстерьерных сценах символическим ключом к картинке является дерево. «Листья кленов на „Краснопресненской“ наполняются кровью защитников Дома Советов» — ни больше ни меньше. Совсем уж анекдотическая дендрофилия вдруг поражает героев «Теплохода „Иосиф Бродский“»: ни с того ни с сего они усаживаются вокруг старинного дерева и начинают «состязаться, кто лучше предание про дуб расскажет», после чего автор жертвует пятнадцать страниц на выдумывание диких баек, например, про то, как «один деревенский силач по имени Иван, лежа под дубом, поднял на своем члене двухпудовую гирю. Это и был русский богатырь Иван Поддубный».
Так или иначе, на разного рода деревья натыкаешься во всех его книгах.
Из самых примечательных можно составить небольшой арборетум; короткая экскурсия по этой рощице может оказаться небесполезной для понимания некоторых нюансов характера Проханова и особенностей его творчества.
Пресловутое «дерево в центре Кабула» было чинарой, или восточным платаном; оно зеленело во дворе гостиницы, где квартировал в свое время сам Проханов, а потом и его персонажи Волков (в «Дереве») и Белосельцев (в «Сне о Кабуле»). На передний план не имеющее прямого отношения к сюжету романа растение выдвинуто потому, что оно — наглядный символ справедливой, естественной (подлинно народной и укорененной в исторических традициях) и перспективной советской власти, которая очевидно улучшила жизнь афганцев: до того, в своем феодальном средневековье, испытывая дефицит топлива, они вырубали деревья, а теперь в стране воцарился новый, городской, связанный с электрификацией, уклад, кабульцы получили возможность подумать об экологии и эстетике; им зажегся зеленый свет, у них появилось будущее — о чем, собственно, и рассказывает нам роман, за который с автором перестала раскланиваться вся прогрессивная интеллигенция.
Platanus orientalis.
Любопытно, что символ этот не просто растаял в воздухе при смене политического климата, но продолжил функционировать в рабочем режиме. В конце 80-х годов, когда советские войска ушли из Афганистана, чинара столь же наглядно просемафорила наблюдателям о смене власти: кора на ее стволе сорвана ударом танковой кормы (новая власть, связанная с идеологией вечного джихада, не намерена заботиться ни о комфорте жителей, ни об экологии, ни об эстетике, ни вообще заниматься «корой явлений», предпочитая иметь дело непосредственно с «сердцевиной» — божественным смыслом всего происходящего), она засохла (сигнализируя тем самым о бесперспективности исламистского проекта), и, мало того, именно на ней, во всяком случае, по утверждению Проханова, был повешен в 1990 году Наджибулла: «Его обезображенный труп с выколотыми, глазами висел в петле на дереве в центре Кабула». Так, в приключениях одного дерева внимательный наблюдатель в состоянии прочесть историю целого периода страны.
Однажды, выполняя сложное разведзадание — перевербовать агента ЦРУ Маквиллена — герой романа «Африканист» Белосельцев ужинает в открытом ресторане в Луанде. Дело, считай, уже на мази, но в самый разгар атаки на своего клиента офицер советских спецслужб неожиданно становится жертвой козней дерева «Смерть белым». Так в Анголе называют фиолетовую акацию, чьи пыльца и сладкий ядовитый запах вызывают у европейцев приступы удушья и слезотечение. И без того сверхвпечатлительному Виктору Андреевичу кажется, что он попал в центр накаленного реактора, а затем у него начинаются галлюцинации: он видит в ветвях «лилового колдуна», куст превращается в летнюю веранду на подмосковной даче и так далее…
Это не единственное дерево в книгах Проханова, опрокидывающее его героев в сюрреалистические обмороки. В Александровском садике у Кремля растет липа, вызывающая видения у персонажа раннего романа «Их дерево» по имени Лучков (тут, кстати, следует упомянуть о неопределенности названия. Не вполне понятно, во-первых, чье же все-таки имеется в виду дерево и, во-вторых, что это за дерево: то ли галлюциногенная липа, то ли «нависающее золотой полусферой» дерево перед ЦДЛ, «звонким светом» облучающее спину и плечи главного героя Растокина, пока тот разглядывает листья на асфальте, «будто здесь ощипали большую медноперую птицу»).