Человек случайностей (др. изд.)
Шрифт:
– Только с тобой я могу поговорить искренне. С родителями – нет. Они считают меня неблагодарным, трусом, считают, что я нарушил закон. И не хотят, чтобы я здесь остался, боятся экстрадиции. И разумеется, они против того, чтобы я шел на войну. Сами не знают, чего хотят. Хотел показать тебе их письма.
– Собираешься уступить их нажиму?
– Нет, конечно, нет. Но временами я чувствую, что в самом деле веду себя неправильно. Вернуться и настоять на своем – согласен. Остаться здесь – это уже не сопротивление, а использование более выгодного места и перекладывание ответственности на родителей.
– Бредни, – возразил Гарс. – И здесь на твою
– Но зачем? Я же ученый, а не политик, – ответил Людвиг. Вид у него был жалкий.
– Ну тогда оставайся. Каких слов ты от меня ждешь?
– Гарс, пойми. Война – это зло. С этим ты согласен, ведь так? Значит…
– Значит, не будем начинать сначала. Да, война зло, если подходить к ней абстрактно. Но твое участие в ней ничего не решает. Если тебе хочется успокоить родителей, езжай.
– Нет, ты все же не понимаешь! Я считаю непорядочным идти по линии наименьшего сопротивления и при этом… пойми, я все думаю, думаю об этой войне, о страданиях, бомбах, падающих вот сейчас, в эту минуту, на детей, на женщин…
– Еще бы ты об этом не думал. Размышления о несчастьях, наполняющих мир, – любимейшее занятие наших времен. А если ты еще не успел об этом задуматься, телевизор всегда тебе поможет. Я вот, например, постоянно думаю и о том заколотом, и о студентах, которых били дубинками по головам. Я уверен, они до сих пор где-то приходят в себя после такого лечения. Ну и что из этого? Сознание – это своего рода киносеанс, где показывают один и тот же очень короткий фильм.
– Мне кажется бесчестным не вернуться и избежать страданий, и в то же время вернуться – значит поступить совершенно безрассудно. Оставаясь здесь, я делаю выбор в пользу чести, потому что тем самым отказываюсь убивать.
– Значит, ты должен сделать выбор между безрассудством и бесчестьем. Почему бы и нет. Факт выбора – вот единственная несомненность.
– Из тебя плохой советчик.
– А ты ждешь абсолютного утешения? Прости, на это я не способен.
– Вижу. Но в Гарварде ты говорил иначе.
– Тогда я был слепцом. Сейчас прозрел. По крайней мере наполовину. Дело в том, что не так уж важно, как именно ты поступишь. Все решат каузальные элементы твоего характера, с одной стороны, очень глубокие, с другой – совершенно поверхностные. Глубокие, потому что инстинктивные и укорененные. Поверхностные, потому что по отношению к твоему подлинному «я» они совершенно несущественны. В определенном смысле ничто не имеет решающего значения, хотя в сумме все бесконечно важно. Не важно, что ты делаешь, хотя важно, как ты делаешь. При этом честность – это всего лишь иллюзия, без которой нельзя обойтись.
– И все же имеет значение, как я поступаю, правильно или нет, – упорствовал Людвиг.
– На самом деле нет, и не таким образом, как ты полагаешь. Мы с тобой и без того сориентированы на то, чтобы делать то, что надлежит, в рамках общепринятого. Любое действие, на которое ты сочтешь себя способным, уже можно считать правильным. Так о чем беспокоиться?
– Тогда что меня должно, по-твоему, действительно беспокоить? Политика?
– Господи Боже мой, ну что ты. Оставим политику тем, кто считает ее делом своей жизни. Ни я, ни ты в ней не замешаны. Строго говоря, политика должна существовать на приземленном уровне, где твое «я» – только материал, где нет места никаким абстракциям, где нет ничего для тебя интересного
– Признаюсь, что я не совсем понимаю. Что ты собираешься делать с собой? Как будешь воплощать на практике все сейчас сказанное?
– Еще не знаю. Я привык думать, что мне уготована особая судьба. Но я сделал открытие. Каждыйтак о себе думает. Как только я это понял, тут же перестал строить на свой счет разные иллюзии. Слава Богу, роман потерян. Он был своего рода искушением.
– Мне кажется, при твоих нынешних взглядах уже не может быть искушений.
– О, искушения есть, и еще какие, есть тяжкие испытания, есть даже стремления.
– Назови хотя бы одно.
– Уйти от мира. Лишиться всего, даже надежды. Сложить саму жизнь на алтарь. Помнишь, в «Илиаде» бессмертные кони Патрокла оплакивают смерть Ахиллеса, а Зевс скорбит при виде бессмертных, втянутых в бессмысленное безумие морали.
– В этом и состоит твой «алтарь»?
– Да. Боги лишены возможности по-настоящему страдать. Люди лишены умения понимать. Но животные, те, что как боги, способны уронить несколько чистых слезинок. Я хотел бы обладать их способностью. Зевсу не дано плакать.
– Ты употребляешь наркотики?
– Не смеши меня, Людвиг.
– Налей себе еще виски…
– Мне, наверное, уже хватит… Я сегодня виделся с Шарлоттой.
– Теткой Шарлоттой? Ну и что?
– Да так, разнервничалась, даже обиделась. Не важно. Все хорошо быть не может. Ты можешь кое-что передать Грейс?
– Грейс? Да.
– От меня. Передай ей, что она должна не откладывая и как можно смиренней просить Шарлотту остаться в прежнем доме. Нет, я не думаю, что Грейс собирается ее выставить. Но Шарлотта настолько несчастна, что если к ней обратиться как-то не так, она скроется, и потом ей будет очень трудно помочь. Грейс должна именно упросить ее остаться, заверить, что для нее будет приготовлена квартира, или нечто в таком духе. Нелегко будет выдержать нужный тон и все такое прочее. К тому же это надо сделать быстро, у нее есть всего несколько дней или даже часов. Объясни Грейс: если она с теплотой относится к тетке, то пусть не откладывает на потом выражение своих чувств. Ты согласен?
– Согласен, – как-то тускло произнес Людвиг.
– Наверняка ты спрашиваешь себя: с какой стати этот чертов тип лезет не в свое дело?
– Нет. Я считаю, что в твоих словах, используя одно из моих любимых старомодных слов, есть правота. А как же ты узнал, что Грейс предстоит унаследовать дом?
– Из письма, из твоего письма к отцу, которое до сих пор лежит на столе. Я прочел его сразу же после того, как вошел, до того, как услышал, что вы там в кухне разговариваете.