Человек в стене
Шрифт:
Она не могла этого сделать. Альва положила нож и снова погладила кота. Казалось, она вот-вот расплачется, но слез почему-то не было. Она уставилась на пламя свечи, переливающееся оранжевым, красным и голубым. Глазам стало больно.
Альва взяла кота на руки и понесла обратно на лестничную площадку. Тот ерзал и мяукнул несколько раз, пока лифт спускался в вестибюль. Прежде чем выпустить его во двор, она почесала ему под подбородком и несколько раз погладила. Кот исчез во тьме между кустами и стеной.
Было холодно. Альва уже собралась снова зайти в дом, когда кот вернулся. Он бил хвостом по воздуху и что-то держал в пасти.
Это что-то было длиной сантиметров в семь, мохнатое и серо-коричневое. Торчащий из кошачьей пасти тонкий хвост еще дергался туда-сюда. Альва наклонилась и увидела, что челюсти кота сжимают крысу. Та пищала, и этот пронзительный звук врезался девочке в уши.
Взяв за дверью ведро, Альва стала лить в него воду из садового шланга. Уровень воды рос, а кот расхаживал вокруг девочки, гордо демонстрируя свою добычу. Когда ведро наполнилось почти до краев, Альва выключила воду, присела на корточки и крепко ухватилась за крысиный хвост большим и указательным пальцами.
Крыса дергалась в воздухе. Альву накрыло волной отвращения, и она сунула крысу в ведро. Немного воды выплеснулось оттуда на землю.
Крыса попыталась вскарабкаться на край ведра, и Альва пошарила глазами, ища, чем бы его накрыть. У стены высились два штабеля бетонной тротуарной плитки, которой должны были выложить двор, и девочка положила одну из них поверх ведра.
Крыса больше не скреблась. Альва подождала еще несколько минут, просто для верности, а потом сняла плитку. Сунула в ведро руку, выудила крысу и положила ее на снег. С тельца текла вода, и снег вокруг него начал таять.
Альва посмотрела на безжизненную крысу.
— Спасибо тебе за твою жертву, — прошептала она.
Что-то странное было в ее голосе. Когда Альва раскрыла рот, ей показалось, что голосовые связки завязались в узел. Голос звучал мрачно и хрипло, словно им распоряжался кто-то другой. Словно она сама была одержима каким-то духом.
* * *
На ходу Вэ придерживался рукой за стену. Он закрыл глаза и старался перемещаться без помощи зрения. Справится ли он без фонарика? Найдет ли дорогу в темноте? Возможно.
Он слышал, как супружеская чета за стеной беседует о работе мужа. Тот устал от нее и подумывал об увольнении, но жена не соглашалась:
— Это же эгоистично, чертовски эгоистично! Неужели ты этого не понимаешь?
Вэ услышал в гостиной тяжелые шаги, и голос женщины стал на октаву выше:
— Ты что, хочешь бросить работу, просто чтобы искать себя? Черт побери, какое дешевое клише! Моей зарплаты хватит только, чтобы за квартиру платить, и все.
Теперь закричал мужчина. Вэ представил, как сейчас выглядят эти двое. Женщине, этакой простушке, было лет сорок пять, мужчина казался чуть моложе.
Он прождал там час. Пара продолжала спорить. Их голоса становились то громче, то тише, но не смолкали. Вэ ощутил беспокойство, а может, и нечто иное. Ему было неприятно их слушать. Обычно ему нравилось узнавать о повседневной жизни всех этих людей, которые не ведали, что он живет рядом с ними, но когда они начинали вот так вопить…
Голоса легко проникали сквозь доски и штукатурку, и казалось, что люди за стеной орут на него.
Внезапно он ощутил странный позыв. Ему захотелось открыть люк, забраться к ним и разбить мужчине голову одним из зеленых стульев, которые стояли в комнате. Он мог это сделать. Это было бы неожиданно, и когда мужчина прекратил бы орать, он разбил бы голову и женщине, чтобы она тоже замолчала. И ему никогда больше не пришлось бы слышать их кошмарные вопли, напоминавшие ему о чувстве, которое он испытал, когда в детстве нечаянно укусил бутерброд вместе с фольгой, в которую тот был завернут.
Это вернулось, чтобы не давать ему покоя. Когда он закрыл глаза, вернулось все. Те дни, которые он провел с Джимом, когда они вместе возились с печью в подвале или перекрашивали лестницу. Джим во время работы издавал звуки, которые порой складывались в слова, но зачастую ничего не значили.
Вэ никогда не забудет замешательства, возникшего на лице отца, когда они шлифовали полы и услышали звук хлопнувшей двери. Шаги приближались, и Вэ спрятался за дверью. Мимо прошла женщина, и он услышал, как Джим выпалил одно из своих словечек, которое эхом разнеслось по всей лестнице. Женщина развернулась и сердито отчитала Джима, а он при этом выглядел как пес, которого ругают.
Вэ не любил других детей. Он был невидимым. Биргит родила его на полу в прихожей. Они не успели тогда вовремя добраться до больницы и в результате вовсе туда не поехали.
Никто не знал, что Биргит беременна. По ней, крупной, мощно сложенной, просто не было ничего заметно. Она и сама тогда тоже ничего не поняла, хотя у нее и прекратились месячные. Грудь поболела и перестала, пришла и ушла тошнота, и Биргит все это проигнорировала. Ее слишком занимали другие вещи, вроде ухода за Джимом, который сидел целыми днями дома со своей травмированной ногой и не мог работать.
У Вэ никогда не было номера социального страхования. Он никогда всерьез не болел, не возникало причин, чтобы возить его куда бы то ни было. Никто в доме не слышал о мальчике, который никогда не плакал даже в раннем младенчестве. Сплошь состоящий из длинных рук и ног, он лежал в колыбели и удивленно смотрел на мир. Он никогда не кричал, никогда не гулил и очень мало разговаривал. Только когда ему исполнилось шесть, он научился как следует строить предложения.
Его никто не видел. Он был застенчив и прятался, бросаясь за угол или в шкаф, если слышал, что кто-то идет.
— Ты наш маленький призрак, — говорил Джим по вечерам, когда они собирались всей семьей, и Биргит бралась за административную работу, которая касалась управления домом.
Их дни заполняли смена перегоревших лампочек на лестнице, починка бельевого катка в подвале, полировка и лакировка. Этот список никогда не кончался. Джим учил Вэ читать и считать, а потом — пользоваться пилой и молотком.
Лишь после смерти Джима Вэ начал чувствовать себя одиноким. Ему было тогда двадцать шесть, и он ни дня не провел в школе. Друзей у него не было. Он лежал на кровати в своей маленькой комнате и слушал, как в комнате напротив спит его мать. Он ощущал глубокое одиночество. Это было ужасно. Жить с этим он не мог.