Человек. Образ и сущность 2013. Гуманитарные аспекты. Языки меняющегося мира: Контакты и конфликты

Коллектив авторов

«Экструзия» может обретать форму добровольного погружения во внеязыковые образы жизни, совпадающие с трансом. Но это могут быть «выпадения», обусловленные реальными процессами языковых взаимовлияний и взаимодействий. Их роль в жизни цивилизации становится все более определяющей характер культурной эволюции. Так исторически возникали формы «экструзии», превращавшие живые языки в языки «мертвые». Они могли использоваться в замкнутых формах жизни ограниченных религиозных и научных сообществ. Таковы, например, греческий язык и латынь. Но могут создаваться и искусственные языки, претендующие либо на универсальность, либо на использование в достаточно узких сферах межличностной коммуникации. К таким языкам можно отнести эсперанто и арго. Здесь «экструзия» происходит как сознательное исключение себя из сферы реальной культуры путем филологических или социальных «реконструкций».

В этом контексте возникает вопрос о качестве языка.

Очевидно, что существуют относительно примитивные языки, подчас даже не имеющие своей письменности. Это значит, что возможно совершенствование языка; взаимодействие с более развитым языком может сделать родной язык более удобным, более развитым, способным решить сложные социальные, научные и культурные задачи.

Но язык может становиться механизмом примитивизации. Так, например, массовое использование матерного языка неизбежно накладывает свою печать на характер межличностных отношений, внося в них в качестве «реальной истины» крайнюю вульгаризацию смысла.

Рассматривая проблему языковых взаимодействий в этом контексте, можно прийти к заключению, что процесс «экструзии» исторически сложившихся примитивных языков универсальным языком – это прогрессивный и глубоко позитивный процесс. К такому заключению, в частности, приходит создатель эволюционно-циклической концепции развития искусства Ф.И. Шмит. «Пирамида языка, как пирамида любого искусства, – писал он, – неудержимо растет и дорастает до своей вершины: до единого всемирного, всем понятного, общечеловеческого языка, бесконечно богатого средствами выражений и потому способного выразить всякий, даже самый персональный, оттенок выражения» 37 . Очевидно, что единый, всемирный язык понимается как своеобразное «смешение» или «сочетание» достоинств всех или многих отдельно взятых языков и освобождение от их недостатков. Но реально ли это? Может ли это происходить, если следовать концепции Ф. де Соссюра? Практической реализацией возможности смешения как пути создания универсального языка можно считать эсперанто, словарный состав которого основан на лексике многих европейских языков и использует латинский алфавит. Но эсперанто не стал всемирным языком не потому ли, что за ним не стоит этническая история, наполняющая слово многогранностью смысла, а значит, и своеобразием видения окружающей реальности? Пустота внеисторической абстрактности лишает язык какого-то глубинного смыслового качества. Чтобы понять это, необходимо объяснить, что означает языковое многообразие. С точки зрения глобальной цивилизации это плюс или минус, явление, мешающее коммуникации, или явление, обогащающее восприятие и интерпретацию действительности, позволяющее совершенствовать мыслительные способности человека?

37

Шмит Ф.И. Избранное: Искусство. Основные проблемы теории и истории. – СПб., 2013. – С. 90.

То, что Ф.И. Шмиту казалось рождением способности выразить всякий, даже самый персональный оттенок выражения, в действительности может оказаться исчезновением или подменой смыслов. Это проблема специфики смысла слова в контексте данного конкретного языка.

Взаимодействие между различными языками можно рассматривать как процесс соединения всего многообразия языковых понятий, а значит, общность видения многообразия сторон реальной действительности. То есть сочетание языков может означать обогащение цивилизационного видения человека. Значит ли это, что его зрение начинает различать свойства и качества реальности, которые не фиксированы в словах его родного языка? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо определить, что фиксирует слово. К чему оно реально относится? Если окружающий нас мир состоит из конкретных вещей во всем их бесконечном многообразии, то слово, которое мы можем считать адекватным с точки зрения его познавательной ценности, должно фиксировать свойства определенной конкретной вещи. Но тогда почему одно и то же слово может фиксировать общее свойство всего многообразия конкретных вещей? Если мы произносим слово стул, то оно может фиксировать венский стул, плетеный стул, стоящий на дачном участке, или стул, находящийся у стола в ресторане.

Значит ли это, что слово «стул» фиксирует особенность некоторой абстракции или абстрактного образа, обладающего набором некоторых качеств, таких, как, скажем, сиденье, наличие ножки и спинки? Или это некая неопределенная абстракция?

Но если слово фиксирует лишь свойства абстракции или абстрактного образа, то тогда оказывается под вопросом его познавательная ценность применительно к индивидуальным эмпирическим вещам. Мы их свойства фиксируем с помощью органов чувств: зрение, ощущение запахов, качеств поверхности, восприятие звуков, – все это вместе взятое позволяет воспринимать индивидуальный предмет, вещь в их конкретных, реальных качествах. Абстракции родного языка имплицитно заключают в себе «ароматы» исторического опыта индивидуальных мировосприятий. Этим объясняются своеобразие и многозначность их смыслов.

Различия в индивидуальных восприятиях мира вещей делают неопределенными смыслы абстракций в различных языках. Так как же возможны адекватные смешения языков?

Смешения языков могут порождать явление массовой неадекватности. И мы как будто бы получаем практическое подтверждение этой неадекватности. Если дореволюционная элита отделяла себя от крепостной массы с помощью совершенного владения французским языком как средством элитарной коммуникации, то сегодня достаточно использования иностранных звуков и звукосочетаний, чтобы испытывать чувство превосходства, своей принадлежности к миру гламурной «элиты».

Так возникает внутри одного общества различное толкование социальных, культурных, политических смыслов.

Социальное непонимание – это не только экономическая, классовая проблема, но и проблема языковая. При этом заимствования из иностранных языков далеко не всегда соответствуют адекватности смысла слов. Например, шопинг в российском смысловом контексте может восприниматься крайне упрощенно – как «покупка». При этом может опускаться многообразие смысла американской трактовки «шопинга». Шопинг – это, во-первых, «виндоу-шопинг» (window-shopping), обозрение возможностей выгодной покупки или нескольких покупок. Далее «шопинг» – это процесс, связанный с обстоятельствами: выгодной закупки товаров в определенной ситуации – рождественской распродажи, распродажи, связанной с закрытием торгового предприятия, ежегодной распродажи в связи с необходимостью освобождения складских помещений для избежания чрезмерных налогообложений и т.д.

Таким образом, освоение звуковых сочетаний слова не означает освоение сопровождающих аспектов смысла. Это значит, что взаимодействие языков как заимствование слов не влечет за собой трансфера точных смыслов. Слова, их звуковая особенность начинают нести иной смысл. Так что же, прав китайский мудрец Люй Бувэй, автор философского сборника «Весны и осени господина Люя», который утверждал, что «слова – лишь оболочка смысла. Глупо изучать оболочку, пренебрегая ее содержанием» 38 . Интенсификация процессов глобализации и связанные с ними миграционные процессы превращают языковую «экструзию» в массовое явление. Масштаб «экструзии», т.е. упрощения и вытеснения родного языка, а значит, и культуры из повседневной жизни, определяется самосознанием общества, осмысленным стремлением к духовному совершенствованию и самосохранению.

38

См.: Мудрость Древнего Китая. – СПб., 2008. – С. 208.

Духовную легитимизацию процессам «экструзии» дает философия космополитизма. Философия космополитизма чеканит понятие «гражданин мира». Именно «гражданин мира» испытывает реальную потребность в универсальном языке.

Гражданин мира не может овладеть языками всех народов, он вынужден выбирать, и его предпочтением должен пользоваться наиболее массовый язык, позволяющий гражданину мира иметь удобства языковой коммуникации одновременно в максимальном количестве стран.

Возникает вопрос: как соотносится современный космополитизм с космополитизмом историческим?

Эту проблему поднимает Тарик Джазиль 39 , преподаватель гуманитарной географии в Университете Шеффилда (Англия).

Способность подняться над локальными особенностями региона, выходить за его ограничительные пределы культивировалась уже философами начиная с III в. до н.э. Речь идет прежде всего о философии стоиков.

Космополитизм, его корни можно относить и к пифагорейской вере в гармонию космоса, которая опосредует общее понимание ценностей жизни, пропорциональности, порядка и единства правил бытия для всех народов. С этой точки зрения трудно признать адекватными идеологически ограниченные формы космополитизма – такие, как христианский, буржуазный, пролетарский, феминистский, экологический и т.д., о которых пишет Дэвид Харвей 40 .

39

См.: Jazeel T. Spatializing diffenence beyond cosmopolitanism: Rethinking planetary futures. // Theory, culture a. soc. – Cleveland, 2008. – Vol. 28, N 5. – P. 75–97.

40

См.: Harvey D. Cosmopolitanism and the geographies of freedom. – N.Y., 2009. – P. 17–36.