Чем звезды обязаны ночи
Шрифт:
– Я могу отдать свое, – внезапно говорю я.
Я протягиваю ему руку. Пусть возьмет мою кровь, мое сердце, пусть извлечет из меня любые органы, если это поможет спасти малышку.
Он качает головой. Все не так просто. Совместимые доноры встречаются редко. Один шанс на миллион. С тем же успехом можно сыграть в лотерею.
Мы возвращаемся домой совершенно подавленные. Я пытаюсь придумать выход. Гвен молчит.
Проходит неделя. Ко мне возвращается вера. Нин прыгает по лужам, бегает за овцами, гладит бабочек, аккуратно держа их за крылышки.
А потом однажды ночью Гвен постучалась в мою дверь. Бледная до синевы. У нее на руках Нин, слабая как никогда. С закрытыми глазами, шепчет что-то неразборчивое. Я кладу руку ей на лоб. Он пылает.
Машина на предельной скорости мчится по пустынной дороге. И все равно путь кажется мне бесконечным. На крыльце белого здания больницы нас ждут носилки. Малышка вместе с матерью исчезают в коридоре, оставив меня в тусклом зале ожидания, который пахнет одиночеством и дезинфицирующим средством.
Бальтазар
Прошло четыре года. И вдруг однажды мой телефон зазвонил.
– Она здесь.
Я узнал низкий пленительный голос маркизы. Через секунду она повесила трубку.
Я до сих пор не знаю, почему Вера решила позвонить мне в тот день. Надеялась ли она, что я помогу ей удержать Роми? Переживала ли за малышку, которая никогда не узнает отца? А может быть, она испытывала ко мне некую долю симпатии?
Я остановился в своем тайном укрытии под деревьями, откуда был виден дом с синими ставнями. Ворота распахнуты. На аллее, ведущей в большой парк, припаркован черный «бугатти», истинный шедевр среди легковушек-седанов, какой в здешних местах встретишь нечасто. Принадлежал ли он Роми? Если только… Впервые я допустил мысль, что она могла начать жизнь с чистого листа. Я ждал ее, безразличный ко взглядам, которые бросали на меня другие женщины. Решил хранить ей верность, убежденный, что мы снова встретимся и все пойдет как раньше. А она? Мужские, резкие очертания автомобиля породили во мне сомнения.
Я замер в растерянности. Имеет ли смысл просто позвонить в дверь? Я боялся ее реакции. Но уже почти решился, как вдруг из дома вышла она сама. В длинном меховом манто и в шикарнейшем сером костюме. Я бы не узнал ее, если бы не рыжие волосы, которые она собрала в высокую прическу. Она стала более зрелой, приобрела округлость форм, и, Боже мой, как же ей это шло! Она буквально лучилась красотой.
Словно почувствовав, что я на нее смотрю, Роми подняла на меня глаза. Я покраснел. Внезапно смутился. Я ждал ее четыре года. Четыре года мечтаний и надежд. И вот она здесь.
Я вылез из машины. Двинулся к ней. Медленно. С каждым шагом мое сердце билось все сильнее. Она курила, по-кошачьи сдержанная, невозмутимая. И не слишком удивленная тем, что видит меня здесь.
– Привет, Бальтазар, – бросила она, когда мы оказались лицом к лицу.
Ее веселый взгляд обезоруживал меня. Она покачала головой, на ее лице я прочел искреннее восхищение.
– Привет, Роми.
Что сказать? В голове у меня все перемешалось. Упреки, просьбы о прощении, признания в любви, укоры, сожаления. Четыре года проигрывать в голове сцены нашего воссоединения, а теперь не найти ничего лучшего, как заметить:
– Красивая машина!
Черт, я готов был сам себе дать оплеуху. Она насмешливо улыбнулась. Роми по-прежнему действовала на меня сногсшибательно, и ей это нравилось.
– Это машина моего жениха.
Апперкот прямо под дых.
Поскольку я ничего не отвечал, она загасила сигарету о камень. А потом бросила мне в лицо слова, которых я не желал слышать. Она вернулась сюда за Лиз. Они, все трое, переезжают в Париж. Ее ждет карьера, у нее куча планов в голове. Жизнь наконец-то ей улыбалась.
Я сглотнул. Наша с ней общая жизнь тоже нам улыбалась, разве нет? Получается, из нас двоих в это верил только я. Однако я знал, что она говорила так не из желания причинить мне боль, просто ей нравилось слушать собственные слова. Убеждать себя. Роми не изменилась. Она по-прежнему жила в мире историй, ею же самой придуманных, в многоцветном мире из папье-маше, который существовал, только пока в него верили.
– Роми, – начал я, – этот ребенок…
– Бальтазар, пожалуйста, не порть все.
Она произнесла это без враждебности. С поразительной детской наивностью, которая напомнила мне девушку, поцеловавшую меня в первый же вечер под букетом разноцветных огней.
Я почувствовал, как во мне поднимается гнев, тот самый гнев, который заставил ее сбежать четыре года назад. Я прикусил язык и самым спокойным тоном продолжил настаивать:
– Это моя дочь. У меня есть право видеться с ней.
С того дня, когда я узнал о существовании девочки, я думал только о ней. Как к ней приблизиться? Иногда я замечал ее кроватку в мастерской. Мое сердце рвалось из груди. Я так дорого дал бы, чтобы прижать ее к груди хоть на мгновение!
Однажды, когда я навещал друга-пастуха высоко в горах, я столкнулся с Розой – она явилась в своей соломенной шляпке, чтобы купить сыра. А в ее машине с откидным верхом сидела на заднем сиденье моя кроха. Мой ребенок. Моя дочь.
Роза исчезла в хижине старого баска, оставив нас вдвоем, дочку и меня, впервые в жизни. Я смотрел, как она играет с овечками, молясь, чтобы время замедлилось, и смакуя каждую секунду, проведенную с ней. С того времени овечий сыр оссо-ирати стал ассоциироваться у меня с ее смехом, лепетом и неловкими движениями. Стоит мне только увидеть овцу, как я возвращаюсь к тем мгновениям.
Этот чудесный случай переполнил мое сердце нежностью, и, вернувшись к себе, я вставил новые снимки в мой воображаемый фотоальбом. Тощий фотоальбом любящего отца – ведь я был ее отцом, хотя она пока ничего про меня не знала. И я иногда листал его, если ее отсутствие становилось слишком тягостным.
Но эти разделенные с ней минуты, эти якобы непредвиденные встречи пусть и наполняли меня радостью, но оставались редкими. И тень Марселя по-прежнему витала неподалеку. Этот человек был опасен. Я боялся все потерять, если меня заметят. А потому лишь издали наблюдал, как она растет. Раз за разом проезжал на машине мимо дома в надежде увидеть, как она играет в саду. Вечерами, когда в доме гасили свет, воображал, что нахожусь рядом с ней. И бормотал считалки в промерзшем автомобиле. «Я тут, я тут, – шептал я. – Папа тут, папа тут, милая». Любая малость лучше, чем ничего. И я дорожил этой малостью больше всего на свете.