Чем звезды обязаны ночи
Шрифт:
Вилла закрыла свои двери. Больше никаких приемов, ужинов, фейерверков или зебр, скачущих под дождем. Сердце Веры больше не лежало к праздникам, и никакие оттенки синего на палитрах всего света не могли передать ее скорбь. Она проводила дни, глядя на океан, в компании Люпена. Не позволяя ему играть на рояле. Все напоминало ей о Роми. И ее молчание было оглушительным.
Тогда я нанял детектива. Лучшего в Париже. Предоставив ему карт-бланш. Я подмазал всю шпану, сколько насчитывалось в столице, чтобы мне помогли хоть что-то разузнать. Все напрасно. Роми словно испарилась. Жила ли она еще в Париже? Во Франции? А Лиз, какое детство она ей подарит? Я тревожился, но оставался оптимистом. По крайней мере, в глазах маркизы. Мы отыщем их! Роми нам напишет. Надо только набраться терпения. Но ни Вера, ни я сам не верили в мои выдумки.
Я навещал маркизу каждую неделю. Старался развлечь. Приносил ей книги. Шампанское. Бобины с кинолентами. Однажды даже подарил ей маленькую обезьянку, капуцина, которого один игрок отдал мне в счет долга; бедное животное вполне заслужило парк, дворецкого и шофера. Маркиза говорила мало. Только смотрела на меня своими большими кошачьими глазами, уставшими от жизни. Она, когда-то лучившаяся весельем… Ее теперешняя меланхолия разрывала мне сердце.
Мало-помалу, от встречи к встрече, между нами завязалась искренняя дружба. И все же то огромное уважение, которое я к ней питал, сдерживало меня, и я не осмеливался задавать вопросы. Но иногда, устремив взгляд на океан, она начинала говорить. О своем прошлом. О драмах, которые вылепили ее характер. О встречах, которые изменили ее жизнь. Маркиза оставила заметный след в нашем веке. Своим шармом и чувственностью, но главное – своим мужеством и великодушием. Сегодня, через много лет после того, как ее не стало, некоторые наши с ней разговоры всплывают у меня в памяти. Она была мудрой и прозорливой. Мне бы так хотелось, чтобы Лиз была с ней знакома!
При каждом моем визите Вера спрашивала, нет ли у меня новостей. Нет. Ни малейшего следа. Роми и малышка исчезли.
Я по-прежнему писал статьи в газету, у которой теперь оставалось примерно столько же читателей, сколько гостей на вилле. Я продолжал эту затею по единственной причине: газета была последним, что меня связывало с Роми и Лиз. Я говорил себе, что, может быть, где-то там далеко Роми ее читает. Я продолжал «дистиллировать» хорошие новости для моей детки. Иногда с тяжелым сердцем я подписывался «Папа», разбавляя типографскую краску слезами. Что до кресел в моем кинотеатре, то в скором времени они стали принимать только меня да случайно забредших прохожих, которых на улице застал дождь.
Меланхолия стала моим непреходящим состоянием. Ничто больше не увлекало. Только визиты к маркизе заставляли меня приводить себя в порядок и нацеплять на лицо жизнерадостную улыбку.
А потом однажды я получил от нее письмо. То, которого не ждал. Последнее письмо от Роми. Мне скоро исполнялось сорок лет, а где-то существовавшей Лиз было почти двадцать. Роми нацарапала на листке бумаги несколько беспорядочных слов, едва ли пять строк, в которых просила прощения за то, что бросила меня. И говорила, что у нее больше нет сил продолжать. Для нее на этом наступает «конец фильма». А в качестве заключительных титров она просила сделать последний подарок ее дочери. У Лиз был настоящий талант к высокой кухне, и Роми хотелось обеспечить ей будущее. Она дала мне номер банковского счета и предлагала положить на него столько, сколько я посчитаю возможным. А в конце она благодарила меня. Наше лето на баскском побережье оставалось одним из самых прекрасных ее воспоминаний. Она никогда не забывала.
Это письмо меня убило. Я вертел его и так и этак в поисках малейшей разгадки. Откуда оно было отправлено? Лиз любила готовить, но о каком будущем говорила ее мать? В смятении, измученный, беспомощный, я подчинился ее просьбе. Распорядился так, что Лиз никогда ни в чем не будет нуждаться. Роми не оставила обратного адреса. Но я решительно настроился продолжить поиски.
34
Он уже здесь. Гигантская фигура и потерянный взгляд. Приложив палец к губам, он призывает меня не шуметь. В кровати хрупкое тело Нин прижалось к матери. Обе спят.
– Как она? – шепчу я.
– Состояние стабильное.
– А пересадка?
– Все еще ищут донора.
Я смотрю на бледное личико Нин. Крошечная марионетка, подключенная к проводам, которые поддерживают в ней жизнь. Ее ладошка вцепилась в руку матери, словно она боится, как бы та не улетела. У меня в горле стоят слезы. На столике у изголовья я пристраиваю Диего, дракона, который никого не боится. И фотографию мсье Гри.
Заходит медсестра и ставит на столик поднос с завтраком. Салат из сельдерея, темный соус, в котором плавают ошметки мяса, и банан.
– Ну, и к этому…
Я достаю из пакета три банки с любимыми лакомствами Нин, обернутые в алюминиевую фольгу. Увидев их, Пейо кивает подбородком на сумку, стоящую у его ног.
– Какое совпадение…
– Если так пойдет, мы скоро сможем открыть здесь ресторан.
Ссутулившийся Пейо с темными кругами под глазами, сидящий на пластиковом стуле, кажется великаном. Беспокойная ночь оставила явную печать на его лице.
– В какой ресторан ты попала впервые в жизни? – спрашивает он через некоторое время, не сводя глаз со спящих.
– «Бокюз». В Париже.
Он медленно качает головой.
– А ты?
– В одном «звездном», в Байонне, – отвечает он. – С бабушкой.
– С Поль?
Он кивает.
– Мне было пятнадцать. Я потратил на тот ужин все свои сбережения. Мы отмечали ее семидесятипятилетие.
Мне вспомнились дни рождения Роми. Мать не желала, чтобы мир заметил, что она стареет, поэтому у нас был свой ритуал. Она вставляла в видеомагнитофон кассету. На экране Дон Локвуд и Кэти Селден начинали дуэт: «Я пою под дождем…» Эта цветная музыкальная комедия трогала ее до слез, а я так никогда и не смогла понять почему. Может, дело было в уходящем времени? Мы немного танцевали – причем я повисала на маме, обхватив ее за ноги, – а потом садились за стол. Тартинки с соленым маслом и молочный шоколад. Никаких свечей. Слишком банально. Заканчивали мы вечер на крыше, укутавшись в одеяла и любуясь Парижем. Ни один мой взрослый день рождения не мог сравниться с теми.
– На самом деле ни Поль, ни я не знали, чего ждать, – продолжает Пейо. – На всякий случай мы не ели весь день, чтобы оставить место в желудке для ужина. А потому, едва сев за стол, набросились на хлеб.
Он улыбается при этом воспоминании.
– Нам все было в новинку. Помню, на нее произвела огромное впечатление винная карта: «Двенадцать страниц одного только красного!» – воскликнула она. Мне кажется, я и сейчас слышу ее голос. К сожалению, в тот вечер мы были вынуждены ограничиться водой. Всего моего бюджета хватило бы только на скромный графинчик! А потом прибыло легендарное блюдо этого ресторана: эскалоп из лосося под щавелем…
Он делает паузу.
– Это было ошеломительно. Взрыв вкусов на языке. А цвета, а текстуры! Неожиданные сочетания. Я ощутил блаженство. Я поглядывал на соседние столы: мне хотелось всего отведать. Я подсчитывал в уме, сколько времени мне понадобится, чтобы отложить достаточно денег и вернуться сюда, когда метрдотель поставил перед нами новую тарелку. Кабачки с кабачковыми же цветами, фаршированные лангустинами.
Стоило прозвучать этим словам, как у меня слюнки потекли.
– Я предупредил официанта, что мы этого не заказывали. «Наш шеф желает, чтобы вы попробовали», – ответил он. Дальше последовала тележка с сырами – длиннее, чем день у голодающего. Вальс десертов, одним из которых было хрустящее пирожное с персиком и мятой, на вершине которого горела свечка. Казалось, наша трапеза никогда не кончится. У старой Поль выступили слезы на глазах. А потом к нам подошел сам шеф-повар. У меня не хватало слов, чтобы поблагодарить его. «Это я вас благодарю, – ответил он. – Вы оказали честь моей кухне».