Чердак дядюшки Франсуа
Шрифт:
— Беранже очень хороший поэт! — бойко заговорила Катрин. — Но вот беда — ему не дают петь его песни. Не ему только, я хочу сказать, а вообще и другим тоже. Но Беранже то в тюрьму упрячут, пардон, посадят, то что-нибудь ещё. В общем-то, сейчас он сидит в тюрьме, и надо его выручить, то есть, я хотела сказать, внести за него штраф… И вот я… мы, то есть мой отец, друзья Беранже вносят каждый, сколько может, чтобы уплатить штраф за господина Беранже… — Смущаясь всё больше, Катрин вытащила из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и выпалила: — Вот!
Г-н Пьер насупился, однако голос его оставался по-прежнему любезным, когда он сказал:
— Дитя моё, вы и ваш отец ошиблись, полагая, что я могу сочувствовать этому… песеннику. Но вы ещё слишком молоды и поэтому не можете всего понять… Господин Беранже позволяет себе смеяться над троном и над теми, кто в данное время занимают место на троне… Такое дерзновенное посягательство на коронованную особу вызывает во мне отвращение…
И г-н Пьер с негодованием оттолкнул лист, на котором красовалась витиеватая подпись неизвестного.
— Но, господин Пьер, — возразила Катрин, — мне кажется, я думаю, что Беранже нигде не порочит нашего короля…
— Вы говорите: «Не порочит!» А как же назвать то, что он изображает окружающих королевскую особу людей смешными и ничтожными… Впрочем, вы ещё слишком юны, чтобы понимать скрытый смысл его стихов.
Катрин озадаченно молчала, мысленно ругая себя за то, что не находит достойного ответа. Как покажется она отцу, если не выполнит с честью доверенного ей поручения? Неужели по её вине г-н Пьер не подпишет ни одного франка?
А между тем смятение было не только в душе Катрин. Старый учитель боролся с самим собой.
«Подписаться?! Отказать?! Проще всего было бы отказать — пусть даже прослыв в глазах соседа старым скрягой и отсталым человеком. Беда была не в этом. Как можно не поделиться тем, что имеешь, с музыкантом, поэтом, почти собратом, наделённым чудесным даром? Нельзя же эту “птицу небесную” за её дар обречь на тюрьму. И кто знает, пути судьбы неисповедимы, может быть, внесённая стариком учителем лепта и будет тем последним франком, которого недостаёт для выкупа Беранже?»
Огорчённая Катрин протянула уже руку, чтобы взять обратно злополучный лист, но г-н Пьер вдруг повёл себя самым неожиданным образом.
— Погодите, мадемуазель Катрин, — сказал он. — Я остаюсь при своём мнении, вы и ваш папаша — при своём. Тем не менее я хочу поступить так, как подсказывает мне сердце… Вы этого не поймёте, мадемуазель… Но я и сам немного артист в душе и вправе дать пять франков не певцу вольнодумных куплетов Беранже, а артисту Беранже…
И размашистая, с завитушками подпись Пьера Жоливе, к великому изумлению Катрин, украсила подписной лист «на уплату штрафа, взыскиваемого с господина Беранже, поэта»!
Глава одиннадцатая
Молодые силы бурлят
— То, что король обратился к Полиньяку, — это только прелюдия к великим событиям, которые вот-вот развернутся.
Эти слова громко и чётко произнёс невысокого роста, худощавый молодой человек с правильными чертами лица. Он говорил, стоя посреди чердака дядюшки Франсуа в позе человека, который привык ораторствовать и не сомневается, что его будут внимательно слушать.
Слушателей было немного: та же неизменная, неразлучная троица: Франсуа, Жак и Клеран да несколько из знакомых нам уже студентов, приятелей Ксавье.
— Уж больно ты непримирим, Огюст, — сказал, добродушно улыбаясь, Жером. В голосе его слышалось уважение к товарищу, который был не намного старше его. Но Жером только начал разбираться в происходящих политических событиях, а Огюст Бланки имел уже небольшой революционный опыт.
Три ранения, полученные им во время студенческой демонстрации 1827 года, красноречиво это подтверждали.
— Бланки безусловно прав. Примириться и в самом деле нельзя. После того как Карл обратился к Полиньяку, можно ждать самого худшего, — как бы говоря с самим собой, поддержал Бланки Жак. — Посмотрим, что скажут депутаты. Ведь до открытия сессии осталось ждать совсем недолго.
Дядюшка Франсуа, попыхивая трубкой, проворчал:
— Был бы жив император…
Докончить ему не дали. Он получил решительный отпор, причём все оказались единодушны: особенно негодовал Клеран.
— Да что ты, Франсуа, в самом деле, заладил одно и то же! Наполеон? Кто о нём сейчас помнит? Послушай, Огюст, вот в чём заключается сейчас для меня вопрос: можно ли всё-таки, как говорит Фурье, уладить бескровным путём все существующие в мире разногласия, всё то, что мешает обществу нормально развиваться?
— А для меня тут нет никакого вопроса. Всё ясно: только в результате борьбы мы сможем добиться того, что нужно Франции… — веско произнёс Бланки. — А Франции нужна Республика!
— Да Клеран и сам не очень-то верит в эти утопии, — вставил своё слово Жак. — Вспомни, друг, тысяча восемьсот двадцать седьмой год! Ведь ты не стал ждать, пока, как рекомендует Фурье, люди разных классов договорятся между собой. Разве ты не вышел на улицы квартала Сен-Дени с теми, кто хотел поддержать депутатов? Или от старости я запамятовал, но чудится мне, что не во сне то было, а наяву, когда ты вернулся из Сен-Дени в разорванной одежде и с окровавленной рукой?
— Так-то оно так! — сконфуженно согласился Клеран и неожиданно умолк.
Между тем споры продолжались, и Ксавье, которому не терпелось поделиться с друзьями тем, что было для него вопросом сегодняшнего, а не завтрашнего дня, с трудом перекрыв голоса споривших, предложил:
— Ладно! Оставим пока все эти перепалки, бесполезные в данную минуту! Есть дела поважнее!
— Ксавье прав, не говорить надо, а действовать! Время позднее, и я должен идти, — промолвил Бланки. — До завтра, друзья!