Черемша

Петров Владимир Николаевич

— В армии на командира выучусь. Дед одобряет, — сказал Гошка.

— А что — вполне может быть. Такие парни, как ты, очень нужны Красной Армии.

Каряга-грач, освоившись, перелетел на стол и стал долбить медную пуговицу на обшлаге гимнастёрки. Гошка поднялся, осторожно взял и пересадил птицу на кровать.

— Так я, пожалуй, пойду, товарищ Денисов. Мне теперича всё понятно…

— Погоди, погоди! — рассмеялся Денисов. — Ишь ты, непоседливый какой! У меня к тебе ещё одни вопрос имеется. Да ты сядь.

Присаживаясь, Гошка с сожалением подумал,

что вот сейчас-то парторг, наверно, и примется "снимать с него стружку". Не удалось отвертеться. Сдержанно сказал:

— Я — пожалуйста. С нашим удовольствием…

— Говорят, Полторанин, ты награду получил?

— Получил. Часы серебряные марки "Омега". Вот они. За спасение лошадей. Согласно приказу.

— Ну?

— Что — ну? — Гошка обеспокоенно поёжился: что-то уж больно прищуренный, колючий взгляд у парторга. Подумав, с некоторым смущением сказал: — Ну и ещё… Вы, что ли, лошадь имеете в виду? Так она на Зимовье у деда осталась. Товарищ Шилов сказал: "В благодарность за старание". Но нам она не нужна, дед не хочет. Вот подкормим её — и вернём. Зачем нам государственная лошадь?

— В благодарность, говоришь? — неопределённо усмехнулся Денисов. Сел на лавке, закурил. — Уж очень, я гляжу, любит тебя товарищ Шилов! Хотя, конечно, ты большое дело сделал, но уж слишком щедрая любовь! А?

— Какой там любит? — Гошка неприязненно поморщился. — Вчера вон крик поднял, куда там! Разгильдяй и всё прочее. А я при чём? Сам капиталист, так с жиру и бесится. А я отвечай.

— Какой капиталист? Ты о чём это?

— Ну, почту самолёт выбросил — тот, который потом в Сорной шлёпнулся. Мешок, значит, в озеро угодил, а я нырнул, вытащил. Потом сушил эту самую корреспонденцию. На солнышке, прямо на посту. Правда, не успел высушить. А начальник меня за мокрую почту в оборот взял. Чер-те что получается…

— А "капиталист" при чём?

— Да это я так… — Полторанин неловко поскрёб шею. — У него там в письме про наследство написано… Из Москвы какая-то нотариальная контора пишет. Ну, я случайно так… Интерес поимел, знаете… Письмо-то расклеенное было.

— И он за это тебя ругал?

— Ещё как! Аж побелел весь. Я ему говорю: ничего, мол, не читал, не видел — оно мне надо. А он — в ругань. Страсть какой нервный человек.

— Интересно… Ну а сам-то ты что об этом думаешь?

— Не знаю… Испугался он, что ли. Всё-таки, ежели капитал в наследство — разговоры пойдут. Да чего там, дело известное: они, инженеры некоторые — из бывших. Или из немцев. А я человек не болтливый, мне плевать. К тому же, на службе. Посторонним рассказывать не положено. Мало ли что бывает.

— Ну, а Корытин как?

— Да хам он и больше ничего. Они с товарищем Шиловым всё дружатся. На эти самые, на "пикники" ездят. Меня тоже приохочивают. Нет, не буду я там служить в этой постылой ВОХРе! Пропади они пропадом! Уйду.

— А вот этого делать пока не надо, Полторанин! — Денисов накапал в чашку какого-то лекарства из пузырька, выпил, горько поморщился. — Трудно тебе там? Вот это и хорошо, что трудно. А

то ты привык к вольготной жизни. Вот теперь и потрудись, потерпи. Это тебе будет задание, как завтрашнему комсомольцу. Слушай сюда…

Ну и дела, шанежки-ватрушки, сыромятны ремешки! Чертыхаясь в душе, Гошка шёл прожаренной улицей, ладонью размазывая пот на висках. Час от часу не легче… Ведь всё это, надо понимать, пахнет очень серьёзным и опасным делом, почище, пожалуй, чем колготня с санными конями. Дёрнула его нелёгкая подглядывать это подмокшее письмо! Теперь ходи да оглядывайся.

Было такое ощущение, что он неумышленно, ненароком испортил нечто значительное, важное для всех и даром ему это не пройдёт, возмездие неминуемо последует, по не сейчас, а позднее, и случится оно неожиданно и неизвестно от кого. Гошка вдруг поймал себя на том, что не идёт, как обычно, серединой дороги, а жмётся к палисадникам, к тесовым заборам и поминутно оглядывается при этом. Устыдившись, он подумал, что бояться ему, в сущности, некого, к тому же он никогда трусом не был. А внезапный страх пришёл к нему просто потому, что он впервые в жизни почувствовал настоящую и большую ответственность. Теперь ему приходилось отвечать, а вот как и за что — этого он пока не знал. Оттого, наверно, и трусил — от грядущей неизвестности.

И ещё он подумал, что, кажется, куда-то повернул, вышел на какую-то другую дорогу — так бывает, когда вылазишь наконец на хребтовый перевал и в лицо враз холодновато бьёт синий простор, пахнущий талым снегом. Неуютно, сурово-сдержанио вокруг, зато дышится легко и хочется идти вперёд. И с высоты этой, обозначающей чёткую определённость, мелочным и мелким виделось всё оставленное позади, всё вчерашнее — мальчишеское, зряшное, малосерьезное: и ребячьи потасовки у клубного крыльца, и любовная игра с пустоватой смазливой Грунькой, и даже наградные часы не восторгали — казались лежащей в кармане увесистой речной галькой.

Напротив сельсовета Гошка остановился, поправил фуражку и застегнул воротничок. Пожалуй, он впервые без прежнего презрительного равнодушия глядел на обшарпанное крыльцо, на доску с разноцветными объявлениями. Он недолюбливал этот дом — тут ему не один раз "прочищали мозги" (безуспешно, правда).

Нет, он не обижался — в жизни всё происходит в своё время. Почему бы сейчас ему самому не войти в неприветливый "казённый дом" или хотя бы прочитать эти объявления? Ведь для людей писаны, для черемшанских граждан. Стало быть, и лично для него.

Можно начать с этого, самого красивого и броского "Объявляется переселение на новую Зареченскую улицу" Ну, это не по его части, хотя по существу правильно: давно надо вытурить кержатню из замшелой щели, "за ушко да на солнышко".

— Штрафами интересуемся? — ехидно прозвучал с крыльца женский голос.

Гошка обернулся: у перил подбоченилась паспортистка-учётчица Нюрка Шумакова, завзятая клубная артистка (в местных постановках она всегда играла революционных женщин — отчаянных и настырных. Какой и сама была в жизни).