Черемша
Шрифт:
Они с Корытиным накануне просидели полночи, обсуждая схему и план предстоящей акции, продумывали, взвешивали каждую деталь. А об этом забыли, точнее, просто упустили из вида, не придали значения. И только вечером, за несколько часов до назначенного срока, Викентий Фёдорович, прогуливаясь по безлюдному гребню плотины и мысленно рекогносцируя уже близкую операцию, вдруг с ужасом сообразил: лодка вполне может перевернуться и тогда из могучей торпеды с уже зажжённым запалом, получится пшик, ящики развалятся в воде в разные стороны…
Надо было срочно увидеть Корытина, хотя
Остров представлял из себя вершину затопленного холма, и на нём, кроме груды камней, двух громоотводов да постового грибка, ничего не было. Вохровцы считали его самым неудобным постом, гиблым местом, где в непогоду часовых хлестало дождём и "проветривало" до костей со всех сторон. Корытин для поднятия собственного авторитета даже вошёл с ходатайством о строительстве на острове будки-времянки, и ему на это выделили средства. Ну, теперь, надо полагать, кирпичная сторожка не понадобится.
Погода портилась. С севера, от Золотухи, накатывались взъерошенные ветром тучи, наверху, в провалах между слоями, иногда проскальзывали закатные лучи, и от этого внутри туч вспухали багровые языки, будто пламя сквозь дым огромного костра. Изредка срывались крупные дождевые капли, звучно шлёпались на бетон, оставляя чёрные маслянистые пятна. Дождь не помеха, подумал Шилов, не было бы сильного ветра: поднимутся волны и тогда придётся откладывать операцию.
А откладывать нельзя, потому что приходящие дожди, по сути дела, — приход осени, время затяжной падеры, когда тайга неделями мокнет в серой завесе, а просёлки, броды, даже горные тропы становятся непроходимыми.
Интересно, сумеют ли они за трое суток добраться до границы, выдержат ли лошади?
На острове несколько раз мигнул красный огонёк, очевидно, Корытин проверял сигнализацию (телефонной связи туда не было). А что если напоследок рвануть и этот островок — ведь там несколько тонн аммонала? Для эффекта, в качестве прощального фейерверка. Жаль, они вчера не продумали этот интересный ход, а сейчас, когда всё рассчитано по минутам, уже поздно. Успеть бы уладить дело с креплением этих проклятых ящиков.
Шилов ладонью притронулся к правому боку, где под френчем во внутреннем кармане лежал пистолет, — жестом, уже ставшим привычным за этих несколько тревожных суток, и с беспокойством подумал, что его соратник Корытин очень легко взялся за исполнение двух "мокрых" дел — ликвидацию часовых. Слишком легко, даже дли такого отпетого головореза. Это значит, что с ним постоянно придётся быть настороже — он без малейшего колебания способен пристрелить и самого Шилова, а скорее всего — всадить нож между лопаток. Разумеется, он понимает, что за рубежом без Шилова ему дороги нет и убирать резидента, по меньшей мере, нелогично, но дли таких людей логики не существует.
Как
Вон там, в тени бетонной стены, он заглушит мотор, зажжёт шнур пятиминутного горения и откроет донный люк. Затем по этой рабочей лестнице поднимется сюда на гребень плотины. Здесь уже не будет часового, здесь будет "его благородие ротмистр Корытин", а поодаль, в кедровом стланике — пара осёдланных лошадей.
До всего этого остаётся пять с половиной часов, а ещё точнее — триста тридцать исторических минут…
Вохровцы-охранники недолюбливали Гошку Полторанина. В большинстве своём это был степенный, пожилой народ, а то и стреляный — некоторые из них понюхали пороху ещё в гражданскую. Гошку они всерьёз не принимали, считая желторотым выскочкой, начальниковым любимчиком, временно пристроенным по каким-то штатным соображениям. Ему втихую делали всякие мелкие пакости: наливали воды в сапоги, прятали винтовочный затвор или солили чай.
На поблажки рассчитывать не приходилось. И когда на разводе, зачитывая постовую ведомость, Корытин назначил Полторанина на первый пост, он всерьёз удивлялся: это был самый "вальяжный", самый удобный пост — с телефоном и фанерной будкой. Да и самый близкий от караулки, сюда обычно назначали только стариков. И смена номер два — нетягостная, не сонливая. Прямо-таки подфартило… Вот хромому Кирьянычу, тому наоборот — не повезло, засобачили старого аж на "кудыкину гору", на остров. Ну, пущай там поёжится, комарьё покормит, а то больно прилипчивый, разговорный, не язык — коровье ботало.
Кирьяныч принялся было жаловаться, про суставную ломоту рассказывать, однако Корытин быстренько захлопнул ему рот, постучал по носу постовой ведомостью:
"Честь оказана — надо понимать! Ожидается ночная поверка караула со стороны высокого начальства".
Гошка смотрел на Корытина, который вразвалку, осадисто прохаживался перед строем, и почему-то вспоминал вороного жеребца Бартыша — из всей конюшни, из всего "конского состава" Гошка не любил только его. Да и как было любить этого аргамака, когда он начинён был рысьей хитростью и звериной злобой: брал из рук сахар и тут же кусал. А то лягал исподтишка, не предупреждая фырканьем, как делали другие жеребцы.
А ведь этот может лягнуть под самое дыхало, беспокойно подумал Гошка, косясь на Корытина, вон, глаз-то как у Бартыша: угольный, с кровяным отливом. Неспроста добренький сегодня. То кулак вечно совал, а то на лучший пост выдвинул…
Корытин о чём-то говорил со "стариками" на левом фланге, недовольно сопел в бороду, потом резко повернулся к Гошке:
— Ну, а ты, Полторанин, как думаешь? Какие твои будут действия?
Гошка замешкался — вопрос-то прослушал. На всякий случай сказал: