Через бури
Шрифт:
— Вы бы хоть спичку зажгли, рыцарь ночной.
— Да я коробку уронил на перроне и поднять се не мог, боясь вас потерять из виду.
— Надо ходить строевым шагом, когда война идет.
— У меня, вы же знаете, Клашенька, ревматизм, освободивший меня от армии.
— От армии, а не от мужских обязанностей. Извольте найти дамское отделение, пока я не скончаюсь от болей в желудке.
— Эй, есть тут кто? — громко крикнул Владимир Васильевич.
— Пошто орешь, паря. Потрогай ручками. Начальство из-за опасности мужской вход забило. Загажено
— Значит, дамский вход с другой стороны. Покараульте, чтобы какой-нибудь мужчина не забрел.
Шли вдоль стены, держась за нее руками, пока она не кончилась противоположным входом, куда и нырнула тетя Клаша.
— Милости просим, сударыня-барыня! — послышался тот же голос.
— Сейчас же прочь отсюда! Нахал! Здесь дамское отделение.
— А где они дамы-то? Одни бабы остались. Заходи. Дело житейское, время военное. Конечно, непривычно над окошечком орлом присесть и ножкой не провалиться. На то и песня солдатская есть, — и он неожиданно запел:
— «Взвейтесь соколы орлами!» А ты думала, какими орлами? Вот именно такими, иначе здесь не пристроишься.
— Ты поставил меня в безвыходное положение. Я физически вынуждена, не имея другого выхода…
— Пошто нет выхода? Как вошла, так и выйдешь. Не путевые болтают: «До ворот не дотерпела, под забором баба села». А у меня запоры. Тоже хрен редьки не слаще.
— И от армии отвертелся.
— Пошто так? Это не по-соседски. Без нас поезда на фронт не шли бы. Кто направит?
— А за какую власть погибать ты их направляешь?
— Что власть? Любая власть для того и есть, чтоб побольше красть и драть с тебя налог, хоть ты б и выплатить его не мог.
— Запор, я вижу, у тебя не с той стороны.
— Однако это видишь, а что до тебя — невдомек.
— Это что же? — спросила тетя Клаша, поднимаясь и шурша шелковыми юбками.
— А то, — с задором сказал сибиряк, застегивая пояс, — что «погон российский, мундир английский, сапог японский — правитель Омский».
— Сам сочинил? Или народное творчество?
— Народный я, потому и знаю, что он слагает. А я что? Частушку по деревне пущу. Раньше пел горласто.
— Как бы тебя за горластость не упекли куда.
— Куда упекут известно, а вот куда ты себя упекаешь, сударыня-беженка, то неведомо.
Тетя Клаша вздохнула.
— Давай, провожу до фонарей. Я тут каждую ямку знаю.
— Нет, благодарствуйте, меня ждут.
— Ну, тогда бывай! У меня сапог тоже японский. Нам выдавали. Уже протекают. Портянки, как пеленки.
Кто-то схватил тетю Клашу за руку, и голос Балычева прошипел ей в ухо:
— Как вы могли? Как могли?
— Я б этого так не оставила, — заявила, выслушав все, Леля.
Слова ее утонули в общем хохоте.
Глава пятая. НА ВОСТОКЕ
«Эй, Баргузин! Пошевеливай вал…»
Кто
Шурик аккуратно вел дневник путешествия, где уже был отмечен нескончаемый, казалось, мост через широкий Енисей и решение построить такой мост самому. Записал и про станцию Анжерку заставленную платформами, груженными каменным углем. Владимир Васильевич объяснил про Анжеро-Судженское месторождение черного золота. А вот если вверх по Лене удаляться — придешь к золотым приискам, продолжал он. Там было восстание, по месту которого главный большевик взял себе партийное имя Ленин.
Скоро Иркутск и потом самый интересный участок их длинного пути — Кругобайкальский. Лежа на парах, можно любоваться морем! Пресноводным! Отрезано оно материковой сушей от всех соленых морей и океанов.
С перрона разъезда, последнего перед Иркутском, донеслись непонятные слова:
— Слышал? Дрезину в Иркутск угнали. И балласт на платформах туда же. Теплушку прицепить велят, а к чему?..
— Эх, паря! От Баргузина всего ждать можно. Он такого покажет, как в третьем году. В исподнем людей подымали.
Голоса удалились. Шурик сжался в комок от напряжения. Что за Баргузин и чего от него можно ждать? Разбойник он, что ли, раз людей поднимают? Надо Витьку с Мишкой будить к обороне готовиться. Около буржуйки кочерга есть. Ружье бы! Но вспомнил Шурик панику на ипподроме. Надо расспросить получше взрослых.
Владимир Васильевич нацепил тети Клашину брошку с крестом и пошел клянчить, чтобы прицепили теплушку к платформам с балластом. Брошка кое-где ему помогала, но вдруг Баргузин — станция, и там как бы не застрять, В железнодорожном перечне станции такой нет. Решил спросить у Лели, самой старшей и умной.
— Баргузин? — подняла она дугообразные подкрашенные брови. — Должно быть, фамилия чья-нибудь. Хотя, подожди, скорее, инородец из местных. В песне одной он, должно быть, гребет, а хозяин его подгоняет: «Эй, Баргузин, пошевеливай-вай. И молодцу плыть еще ночку…». Не помню. И больше ко мне не приставай-вай! — передразнила она песню.
Шурик обиделся, ей не поверил и стал ждать Владимира Васильевича.
Балычев вернулся и собрал всех, чтобы передать нечто серьезное.
— Вот что, друзья. Мне удалось узнать, что движение поездов по Крутобайкальской железной дороге временно прекращается. Последний поезд уже ушел, и о нем здесь беспокоятся.
— Я знаю, — вмешался Шурик. — Его поджидает страшный разбойник Баргузин.
— Если разбойником можно назвать гребца, о котором в песне поется, — вставил Мишка.
— Я знаю, — снова влез несносный Шурик и пропел, как Леля: «Эй, Баргузин, пошевеливай-вай».
— Не «пошевеливай-вай», а «пошевеливай вал», — поправил Балычев. — И в бурю он «шевелит» валами огромными, бросает их в берег и подмывает насыпь. Ехать опасно.
— Спаси Господи и помилуй. Мы с Шурочкой пережили одну железнодорожную катастрофу. Не дай Бог второй, — сказала Магдалина Казимировна.