Через бури
Шрифт:
— Я не знаю точно, насколько, — ответил ему худощавый человек с остренькой бородкой, чуть наклонившийся как бы в стремлении вперед, — но достаточно, чтобы их звезда была выше всех флагов выставки.
— Это возмутительно! — выплюнул недожеванную сигару элегантный джентльмен. — Мало того, что им дали здесь место для пропаганды, они еще позорят наши флаги, поставив выше свою звезду.
— Согласитесь, сэр, что у них были на то основания. В других павильонах нам показывали, что у них сегодня продано и что непременно надо продать завтра, ибо деньги диктуют все. Хотите ли вы учиться,
— О, мистер Рерих, вы великий художник и ученый, но вы вслепую превозносите свою родину, закрывая глаза на творимые там зверства.
— Если не ошибаюсь, вы католик, сэр. И не отказались от христианства из-за испанской инквизиции или охоты на ведьм, или костров, на которых заживо сжигали католики Жанну д'Арк и Джордано Бруно под флагом христианства, во имя спасения их душ. История все поставит на свои места, но осуществленную мечту о «завтра» мы только что видели в этом павильоне, под этой звездой. Если вам не нравится ее высота, то ваш пилон выше. Поднимите там американский флаг на много футов выше рабочего со звездой.
Мистер Бронкс сразу понял, насколько интересен мне этот разговор и тихо переводил фразу за фразой.
Поверь мне, Костя. Я мысленно застенографировал диалог и воспроизвожу его почти так, как говорилось.
— Вы — русский, мистер Рерих, — сказал американец, доставая новую сигару, откусывая ее кончик и сплевывая его на мраморный пол. — А все русские — шахматисты. Так вот, легче дать мат вражескому королю на середине доски одной фигурой, чем внедрить завтра в Америке показанную нам утопию.
— Неудачный пример, сэр. Я много путешествовал по Гималаям в поисках Шамбалы. На одной из встреч странник-мудрец показал мне, как единственный слон матует в середине доски окруженного своими фигурами черного короля. Так что не зарекайтесь от такого завтрашнего дня Америки, где лечиться, учиться и жить в домах будут бесплатно.
Американец выпустил клуб дыма. Их прервал цокот копыт. Я оглянулся и увидел седого человека в открытой коляске, сопровождаемого конным эскортом.
— Мистер президент! — воскликнул американец, шарахаясь в сторону.
— Рузвельт! — тихо подтвердил мистер Бронск, увлекая меня вверх по лестнице.
Коляска остановилась, и Рузвельт рассматривал вознесенную пилоном статую рабочего со звездой в руке. Через минуту по знаку президента коляска тронулась, и цокот копыт сопровождения замер вдали.
Рузвельт не вошел в павильон, но словно на смену ему к лестнице плавно подкатил открытый «роллс-ройс» с почтенным военным в парадном мундире с позолотой.
— Клянусь, это английский король Георг VI, — взволнованно произнес мистер Бронкс. — Кто же еще может так разъезжать по выставке в «роллс-ройсе».
Английский монарх, как и Рузвельт, ограничился внешним осмотром павильона и уехал.
— Столько встреч
Решение пришло ко мне мгновенно. Я догнал Рериха со словами:
— Извините Николай Константинович! Позвольте пожать вам руку от имени СССР, где гордятся вами. Я передам вашу оценку нашей экспозиции.
— Правда — она всегда правда. Рад видеть соотечественника, рад, что у вас работают рудовозы, но как вы его модель катаете без проводов и контактов? И в этом у вас волшебная сила, как и в объединении народов царской России.
— Какая это волшебная сила! Просто бегущее магнитное поле.
— Ну, друг мой, это для меня вроде чернокнижия.
— А мат одним слоном на середине доски — не чернокнижие?
— Шахматист?
— Шахматный композитор.
— Вот и составьте такой этюд. Я же видел.
— Я посвящу его вам.
Из павильона доносился могучий и в то же время мягкий, чарующий бас Поля Робсона:
Полюшко-поле, Ой да ты широко поле! Ехали по полю ге-ро-о-и… Красной Армии ге-ро-и…Он пел по-русски без акцента, но с особым робсоновским выражением, и слова обретали зрительный образ широкого простора — и вереницы всадников со знаменем впереди.
Джим, как просил называть себя мистер Бронкс, заторопил меня:
— Пойдемте, Алэк, к фонтанам. Оттуда лучше будет видно фейерверк по случаю отправки «бомбы времени», открытия выставки и близкого конца работы бедолаги Джима Бронкса…
Подсвеченные фонтаны били по обе стороны длинного водоема. Откуда-то, будто из струй, раздавалась прекрасная классическая музыка.
Орудийный залп на миг заглушил ее. Вверх взвились огнехвостые кометы и рассыпались в небе причудливыми фигурами огней, рисующих на черном фоне то разлетающиеся созвездия, то вращающиеся колеса, то спирали приблизившихся галактик. Каждый взлет отражался на нашей звезде в руке рабочего. Она словно вспыхивала мягким сиянием над павильоном завтрашнего дня.
Выставка заработала, наш павильон закончен, и моя работа пришла к концу, пора возвращаться.
На этом пока кончаю письмо. Боюсь, что следующее будет уже не из Америки. Жму дружескую лапу. Твой старче Саша».
Глава четвертая. ПАРИЖ, ПАРИЖ! ДУША МОЯ!
Там камень мостовой — виток истории.
Чего в ней больше? Радости ли, горя ли?
«Ну, милый Костя, хранитель дум моих, подшей письмо. Все вместе — повесть.
Я вместе с главным художником выставки, за которого пока оставался мой Вин Виныч, стоял на палубе французского теплохода «Иль-де-Франс». Он доставит нас в Шербур, оттуда скоростным поездом в Париж. На две недели в счет отпуска!
И вот причал, переполненный провожающими лайнер. Среди обращенных к нам лиц, рядом с милыми нашими, я увидел печальное лицо моего постоянного спутника Джима Бронкса. Он махал мне рукой. Кто знает, увидимся ли мы с ним когда-нибудь?