Через Кордильеры
Шрифт:
И все-таки даже в этих диких горах живут люди. В солнечных, защищенных от ветра долинах то и дело натыкаешься на одинокие хижины кечуа. Они слеплены из глины и сухой травы, без окон, а частенько и без дверей. Вокруг хижин крохотные поля с тонким слоем каменистой почвы, защищенной от размывов низкими стенками из камней. А где-то на склонах гор мелькает несколько подвижных точек. Это ламы и овцы, обгладывающие жидкие кустики травы. Люди, обитающие в этих хижинах, ходят босиком, плохо одеты, и просто уму непостижимо, как они не погибают от ночных холодов. Ведь в первую же ночь на границе мы были застигнуты врасплох тринадцатиградусным морозом. Голенькие
Из поколения в поколение индейцы на альтиплано влачат жалкое существование, пребывая в нищете, невежестве и унижении. Стоит ли после этого удивляться, что некоторые из них порою зачерпывают из того источника доходов, который всегда находится почти под рукой. Содержимое любого из проезжающих мимо автомобилей — для них сказочное богатство.
Ночное препятствие
Вечереет.
Машина содрогается от порывов ледяного ветра на высоте 4 100 метров над уровнем моря. Перед нами открылось еще одно глубокое ущелье — Кебрада-Онда; по дну его на глубине 700 метров ползет серебряная ленточка горной речки. Уже стемнело, когда «татра», оставив позади себя брод, вгрызлась в противоположный склон, но взять его не смогла. Две свечи во время долгого спуска загрязнились, а шести цилиндров для крутого подъема не хватило. При свете карманного фонарика мы чистим свечи.
По склону с шумом покатился сорвавшийся камень, и сзади, в нескольких шагах от нас, появился индеец.
— Buenas noches, senores!
— Добрый вечер!
— У тебя сломался мотор, господин? Завтра починишь, все равно дальше ехать нельзя. Заблудишься в горах. Наверху холодно. Переночуй у меня. Я приготовлю ужин! Я хорошо умею готовить…
Чрезмерная услужливость — это слишком не похоже на индейца, живущего в горах. У кечуа многословие не принято. А этот к тому же подкрался неслышно, как дух.
Мы быстро подтягиваем ключом прочищенные свечи и садимся в машину. Первая скорость, газ, первые 100 метров крутого подъема.
— Что это? Останови, пожалуйста, машину!
— Груда камней! Они загородили всю дорогу!
За каменной баррикадой, которую не 'преодолел бы даже грузовик, показались еще две темные фигуры. В это время снизу приплелся уже знакомый нам индеец.
— Я говорил тебе, сеньор, что дальше нельзя. Теперь останешься здесь до утра!
Последовавший за этим разговор был несколько более энергичным, чем обычная дружеская беседа. Однако он оказался достаточно убедительным, и препятствие вскоре было разобрано руками, с которых еще не сошла грязь от постройки.
После этого до поздней ночи наша машина взбиралась с холма на холм, петляла между рухнувшими на дорогу глыбами, балансировала над глубокими обрывами, на грунте, исковерканном горными быстринами, и сопротивлялась шквальным порывам ветра на открытой местности.
Наконец фары выхватили из тьмы очертания трех хижин. Над одной из них висел боливийский герб. Таможня с четырьмя парнями в форме. А неподалеку от нее постоялый двор с ночлегом.
Две железные кровати на земляном полу и звезды над головой сквозь дыры в соломенной крыше — этим завершилась заключительная сцена первого дня на земле Боливии.
В резервации средневековья
Ночью было холодновато, правда? Вот бы нам сюда кусочек Чако.
Старик поставил на стол две чашки дымящегося черного
— А нам там как раз и не хватало немножко этого нашего холода.
— Вы были в Чако?
— Всю войну, сеньор. Почти до самого Асунсьона я дошел по тем проклятым лесам, но после парагвайцы показали нам где раки зимуют! Добрая половина наших погибла там от жажды и зноя. Мы люди непривычные к низинам и комарам, жара изнуряла нас. Было нас немало, да только оружия у нас не было. Вначале-то мы парагвайцев гнали, шапками закидывали, а потом, на Паране, нас встретили пулеметы…
Утреннее солнце озарило лоскутки полей на недалеком склоне гор.
— Скажите нам, амиго, что же может расти на этих полях? Ведь тут сплошные камни да песок!
— Хвастаться, конечно, нечем, особенно сейчас, в самые голодные месяцы. А так собирают какую-нибудь корзину картофеля и горсть овса. Там, за холмом, немного пониже, есть даже кукуруза. Но и это не спасает от нищеты. Почти весь урожай управляющий продает в Потоси.
— Разве эти поля не собственность индейцев?
— Что вы, сеньор! Вся долина принадлежит какому-то пасеньо. Люди его тут и в глаза не видели. Хозяйством его ведает управляющий. Но и он приезжает из Потоси только изредка, а все остальное взваливает на надсмотрщиков. На хозяина здесь работают четыре дня в неделю. Остаток недели дается людям на обработку того клочка земли, который они получают на житье за свой труд. Это как раз и есть вон те заплаты наверху…
— Им все же платят, вероятно, за четыре дня работы?
— Что верно, то верно. Два года назад платили еще двадцать сентаво в день, но теперь вышел закон, и по нему люди должны получать сорок. В том числе и девушки, которые прислуживают управляющим.
— Но это всего-навсего один боливиано шестьдесят сентаво за неделю работы! На такие деньги не купишь даже шнурков для ботинок…
— Гм, это правда. Но ведь они их и так не покупают. Зачем им шнурки? Разве вы видели рабочего с финки в ботинках? На ботинки им не заработать за всю жизнь!
— Но скажите, почему же они в таком случае не уходят в город, на рудники или просто куда-нибудь пониже, на плантации? В любом другом месте им было бы лучше.
— Этого сделать нельзя, сеньор: уйти без согласия хозяина они не имеют права. Иногда, впрочем, бывает, что они и взбунтуются, но против них из города посылают войска, и опять все остается по-старому.
Не хотелось верить этому ветерану с пограничной станции Искаячи. Не хотелось верить, что в середине XX века в государстве, имеющем республиканскую конституцию, депутатов и избираемого президента, еще может существовать столь неприкрытая, явная форма феодального крепостничества. Но за несколько дней на многих ярких примерах мы убедились, что это именно так.
На восточных склонах Кордильер, в отдаленных уголках провинции Кочабамба, в Юнгасе и на равнинах вокруг Сукре большая часть плодородных земель находится в руках финкеро — крупных землевладельцев, чьи хозяйства ведут оплачиваемые ими управляющие. Индейцы, сплошь и рядом неграмотные, в большинстве своем даже и не подозревают, что унизительный крепостнический труд давно отвергнут почти во всем мире. За гроши поденщины и за клочок арендованной земли они гнут спину на господских полях по четыре дня в неделю, а их дочери целыми неделями поочередно прислуживают в доме управляющего. В результате этой «службы» появляются десятки незаконнорожденных детей. Об этом явлении в Боливии говорят, как о чем-то совершенно обыденном, как о само собой разумеющейся части жизни.