Через месяц, через год
Шрифт:
– Вы, мсье, еще поймете это. Вовремя – для женщины это чаще всего вовремя. После – иногда тоже вовремя. Но уж раньше времени – никогда.
Эдуар не мог понять почему, но эта малозначительная реплика надрывала ему душу. Он ждал ее, наизусть зная три предыдущие фразы, и закрывал глаза, когда Беатрис ее произносила. Она напоминала ему те счастливые времена, когда у нее не было всех этих деловых свиданий, этих мигреней, этих завтраков у матери. Он не осмеливался признаться себе: «Во времена, когда Беатрис любила меня». Сам того не сознавая, он всегда чувствовал, что любил-то он, а она была лишь объектом любви. Эдуар даже испытывал от этого какое-то горькое удовлетворение, которое облек в робкую формулу: «Она никогда не сможет сказать, что
Вскоре, несмотря на основательную экономию на завтраках, ему не стало хватать денег даже на откидные места. Встречи с Беатрис становились все более редкими. Эдуар не смел ничего сказать ей. Он боялся. И поскольку он не умел притворяться, свидания их превратились в серию немых мученических вопросов, которые изрядно портили настроение молодой женщине. А вообще-то Беатрис учила роль в новой пьесе и, можно сказать, лица Эдуара не видела. Впрочем, лица Жолио тоже. У нее была роль, настоящая роль, и зеркало стало ее лучшим другом. Оно не отражало теперь длинной фигуры и склоненного затылка юного шатена, а только страстную героиню драмы XIX века.
Эдуар, обманывая свою беду и заглушая неотступную тоску по Беатрис, стал много бродить по Парижу. Он вышагивал в день по десять-пятнадцать километров, являя взорам встречавшихся на его пути женщин свое похудевшее, отсутствующее, голодное лицо, из-за чего у него могло быть множество любовных приключений, если бы он замечал этих женщин. Но он ничего не видел вокруг. Ему необходимо было разобраться в происшедшем, понять, почему он оказался недостойным обладания Беатрис. Он не мог знать, что, напротив, в высшей степени был достоин ее, а этого тоже не прощают. Однажды вечером, вконец отчаявшийся и голодный – он не ел уже два дня, – Эдуар оказался у дверей дома Малиграссов. Он вошел. Дядюшка, лежа на диване, листал какой-то театральный журнал: это удивило Эдуара, обычно Ален читал только «Нувель ревю Франсез». Они недоуменно посмотрели друг на друга, оба были изрядно измотаны, и оба не догадывались, что причина их мучений одна и та же. В комнату вошла Фанни, поцеловала Эдуара, удивилась, что он так плохо выглядит. Сама она, напротив, помолодела и похорошела: решив не обращать внимания на недуг Алена, она принялась ходить по институтам красоты и задалась целью сделать еще более привлекательным для мужа свой очаровательный дом. Она прекрасно понимала, что действует всего лишь по рецептам женского журнала, но, поскольку вся эта история была свойства далеко не интеллектуального, Фанни без всяких колебаний поступала именно так. Когда первая волна ее гнева схлынула, она мечтала только о счастье или хотя бы покое для Алена.
– Эдуар, малыш, вы выглядите очень усталым. Это все ваша работа в страховой конторе? Надо за вами присмотреть.
– Я очень голоден, – признался Эдуар.
Фанни рассмеялась:
– Пойдемте со мной на кухню. Там остались ветчина и сыр.
Они были уже в дверях, когда услышали голос Алена, невыразительный и безликий до неузнаваемости:
– Эдуар, ты видел эту фотографию Беатрис в «Опера»?
Эдуар подскочил и заглянул через плечо дядюшки в журнал. На снимке была Беатрис в вечернем платье: «Юная Беатрис Б. репетирует главную роль в пьесе N в театре „Атена“». Фанни посмотрела на спины мужа и племянника и пошла на кухню. Глянув в маленькое зеркальце, она громко сказала:
– Я почему-то нервничаю. Странно все как-то…
– Я ухожу, – сказал Ален.
– Ты сегодня вернешься? – мягко спросила Фанни.
– Не знаю.
Он и не посмотрел в ее сторону, он вообще больше не смотрел на нее. Он проводил теперь почти все ночи напролет с девицей из бара «Мадлен» и спал у нее, обычно так до нее и не дотрагиваясь. Она рассказывала ему о своих клиентах, а он не перебивая слушал. У нее была комнатка поблизости от вокзала Сен-Лазар, окнами на фонарь, и свет этого фонаря причудливо расцвечивал потолок. Когда Алену случалось выпить лишнего, он сразу же засыпал. Ален не знал, что Жолио платил этой девице, и считал,
– И давно вы ничего не ели?
Фанни с радостью наблюдала, как Эдуар заглатывает еду. Он посмотрел на нее и от нежности, которую прочел в ее взгляде, переполнился благодарностью. И вдруг как-то сломался. Эдуар был так одинок, так несчастен, а Фанни была так добра. Он залпом выпил стакан пива – в горле у него стоял ком.
– Два дня, – сказал он.
– У вас нет денег?
Он кивнул. Фанни возмутилась:
– Вы сошли с ума, Эдуар. Вы прекрасно знаете, что наш дом всегда открыт для вас. Приходите когда хотите, не дожидаясь голодных обмороков. Это же смешно.
– Да, – сказал Эдуар. – Я смешон. И не просто смешон, а еще хуже.
Пиво слегка опьянило его. Впервые он подумал, что хорошо бы освободиться от своей неудобной любви. В жизни ведь есть и кое-что другое, он понял это. Дружба, привязанность, а главное, понимание, вот этой, например, замечательной женщины, Фанни, на которой так умно и так счастливо женился его дядюшка. Они перешли в салон. Фанни взяла в руки вязанье – вот уже месяц, как она начала вязать. Для женщин в несчастье вязание – один из спасительных выходов. Эдуар сел у ее ног. Они зажгли камин. Им обоим стало полегче – и ей, и ему.
– Ну, расскажите мне, что у вас там не ладится, – через какое-то время сказала Фанни.
Она была уверена, что он заговорит о Беатрис, и ей в конце концов даже стало любопытно, что же она такое? Фанни всегда считала ее красивой, довольно живой и глуповатой. Может, Эдуар объяснит, в чем секрет ее обаяния? К тому же она была почти уверена, что Ален одержим некой идеей, а не самой Беатрис.
– Вы ведь знаете, что мы… ну, что Беатрис и я…
Эдуар смешался. Фанни заговорщически улыбнулась ему, и он покраснел, – душераздирающая жалость к самому себе пронзила его. Ведь всем он казался счастливым возлюбленным Беатрис. А он им больше не был. Эдуар прерывистым голосом начал свой рассказ. По мере того как он пытался объясниться и разобраться в причинах своего несчастья, оно становилось все более очевидным, и кончил он свой рассказ, положив голову на колени Фанни и сотрясаясь в рыданиях, освобождавших от мучений. Фанни гладила его по голове и взволнованным голосом говорила: «Маленький мой». Она была даже огорчена, когда он поднял голову, потому что ей очень нравилось гладить его мягкие волосы.
– Прошу прощения, – со стыдом сказал Эдуар. – Я так одинок, и так давно одинок…
– Я знаю, что это такое, – сказала Фанни не подумав.
– А Ален… – начал Эдуар.
Но остановился, вдруг вспомнив, как странно вел себя Ален и как внезапно он исчез. Фанни казалось, что Эдуар в курсе дела. Она принялась рассказывать ему о безумии мужа и опомнилась, только когда увидела, что Эдуар оцепенел, пораженный услышанным. Оцепенение, впрочем, было довольно оскорбительным. Он окаменел от мысли, что его дядя мог любить и страстно желать Беатрис. Поняв свою неловкость, он подумал о том, как опечалил Фанни, и схватил ее за руку. Эдуар сидел в шезлонге у ее колен; он был совершенно измучен тоской. Он потянулся к ней, положил голову ей на плечо, и Фанни отложила вязанье.
Эдуар задремал. Фанни погасила свет, чтобы ему легче было уснуть. Она не двигалась, едва дышала, равномерное дыхание молодого человека щекотало ей шею. Она была немного взволнована, но старалась не думать об этом.
Через час Эдуар проснулся. Было темно, голова его лежала на плече у женщины. Первым его жестом был жест мужчины. Фанни прижалась к нему. Один жест повлек за собой другой. На рассвете Эдуар открыл глаза. Он был в незнакомой постели; на уровне своих глаз он увидел старческую руку, унизанную кольцами. Он закрыл глаза, потом встал и тут же ушел. Фанни сделала вид, что спит.