Через месяц, через год
Шрифт:
С той поры для Беатрис и Эдуара настала спокойная жизнь. Он заходил за ней в театр и старался позавтракать вместе с ней, если она на это соглашалась. Дело в том, что у Беатрис был культ дамских завтраков: она вычитала, во-первых, что это принято в США, а во-вторых, полагала, что у старших есть чему поучиться. И потому она часто завтракала со старыми актрисами, которые завидовали ее нарождающейся славе и вполне могли бы внушить ей своими замечаниями комплекс неполноценности, не будь Беатрис такой твердокаменной.
Слава приходит не внезапно, а потихоньку. Заявляет же она о себе в один или другой прекрасный
Беатрис собралась звонить Бернару. Она считала его «умным молодым человеком», хотя он уже не раз бунтовал против такого определения. Когда ей сказали, что Бернар в Пуатье, она удивилась: «А что можно делать в Пуатье?»
Она позвонила Николь.
– Говорят, Бернар в Пуатье? Что происходит?
– Не знаю, – отрывисто сказала Николь. – Он работает.
– И как давно он там?
– Два месяца, – сказала Николь и разразилась рыданиями.
Беатрис была потрясена. В ней еще сохранилась какая-то доброта, и воображение тут же подсказало ей, что Бернар безумно влюблен в жену мэра Пуатье, – а как иначе можно вынести жизнь в провинции? Она договорилась о встрече с несчастной Николь, но выяснилось, что ее хочет видеть Андре Жолио, и, не осмеливаясь отказаться от его приглашения, Беатрис позвонила Жозе.
Жозе читала; дома, в своей квартире, ей было неуютно, и потому телефон, хотя и надоедал ей, все же как-то скрашивал жизнь. Беатрис обрисовала ей ситуацию, сильно сгустив краски. Жозе ничего не поняла из ее рассказа, потому что только накануне получила прекрасное письмо от Бернара, в котором он спокойно анализировал свою любовь к ней, и какая-то дама из Пуатье здесь была явно ни при чем. Жозе пообещала навестить Николь и отправилась к ней, потому что обычно делала то, что говорила.
Николь растолстела. Жозе тотчас заметила это. В несчастье многие женщины полнеют, еда как-то подкрепляет их. Жозе объяснила, что пришла вместо Беатрис, и Николь очень этому обрадовалась. Беатрис вызывала у нее ужас, и она уже раскаивалась, что разрыдалась, говоря по телефону. У худенькой, похожей на подростка Жозе было очень подвижное лицо и какие-то вороватые повадки. Николь, и не догадывавшейся о том, как уверенно чувствовала она себя в жизни, Жозе казалась еще более беспомощной.
– Так мы поедем за город? – предложила Жозе.
Она хорошо и быстро вела большую американскую машину. Николь забилась в угол. Жозе было скучновато, но она утешалась тем, что вроде бы исполняет свой долг. Она вспоминала письмо Бернара:
«Жозе, я люблю Вас, и это довольно ужасно. Я пытаюсь работать, но у меня ничего не получается. Жизнь моя – медленное кружение без музыкального сопровождения; я знаю, что Вы меня не любите, да и с чего бы Вам любить меня? Мы с Вами – родственные души, и я один виновен в „кровосмесительстве“. Я пишу Вам об этом, потому что теперь это не имеет значения. То есть теперь уже не важно, пишу я Вам или нет. Это единственная благодать в одиночестве: смиряешься, отказываясь от тщеславия. Ну да, есть этот молодой человек, он существует и, разумеется, не нравится мне». И так далее, и тому подобное.
Жозе помнила почти каждую фразу. Читала она это письмо за завтраком, пока Жак читал «Фигаро», на которую Жозе подписал отец. Она положила письмо на столик возле кровати с ощущением какой-то чудовищной путаницы. Жак, насвистывая, встал и, как обычно, объявил, что газеты совершенно неинтересны, – Жозе никак не понимала его маниакального пристрастия к их чтению. «Может, убил какую-нибудь старушку», – развеселившись, подумала она. Потом он принял душ, вышел из ванной комнаты в куртке и, поцеловав Жозе, отправился на занятия. Она сама себе удивлялась, что до сих пор все еще выносит его.
– Я знаю здесь неподалеку один трактирчик с камином, – сказала она Николь, чтобы как-то разрядить молчание.
А о чем было с ней говорить? «Ваш муж любит меня, но я его не люблю, у вас отнимать не стану, у него это пройдет». Да, но не могла же она предать интеллигентного Бернара. И потом, всякое объяснение с Николь было бы похоже на экзекуцию.
За обедом они разговаривали о Беатрис. Потом о Малиграссах. Николь была убеждена в том, что они любят друг друга, верны друг другу, и Жозе не стала разубеждать ее в этом. Она чувствовала себя доброй и пресыщенной. А ведь Николь была на три года старше ее. Но она ничем не могла ей помочь. Ничем. Женщины и правда бывают как-то особенно глупы, и выносить это под силу только мужчинам. Жозе потихоньку выходила из себя, презирая Николь, раздражалась, что та долго ничего не может выбрать в меню, злилась, что у нее такой испуганный взгляд. За кофе, после долгого молчания, Николь вдруг выпалила:
– Мы с Бернаром ждем ребенка.
– Я думала… – сказала Жозе.
Она знала, что у Николь уже было два выкидыша и ей настоятельно рекомендовали не пытаться больше рожать.
– Я очень хочу ребенка, – сказала Николь.
Она сидела, опустив голову и насупившись. Жозе с недоумением разглядывала ее.
– Бернар знает об этом?
– Нет.
«Бог мой, – думала Жозе, – такой, верно, по Библии, и положено быть жене. Она думает, что достаточно заиметь ребенка, чтобы привязать к себе мужчину, и ставит его в такое жуткое положение. Я никогда не стану библейской женой. А пока что эта, должно быть, очень несчастная».
– Надо ему написать, – твердо сказала Жозе.
– Я боюсь, – ответила Николь. – Сначала хочу увериться… что ничего не случится.
– Я считаю, что вы должны ему сказать.
А вдруг произойдет то, что уже случалось, и не раз, а Бернара не будет рядом… Жозе побелела от страха. Она плохо представляла себе Бернара в роли отца. А вот Жака… наоборот. Он со смущенным видом стоял бы у ее изголовья и с улыбкой смотрел на своего ребенка. Нет, право, бред какой-то.
– Давайте вернемся, – сказала Жозе.
Они медленно поехали в сторону Парижа. Когда Жозе повернула к Елисейским полям, Николь схватила ее за руку.
– Не отвозите меня сразу домой, – попросила она.
В ее голосе прозвучала такая мольба, что Жозе внезапно поняла, на что похожа сейчас ее жизнь: одинокое ожидание, страх смерти и эта тайна. Ей стало безумно жаль Николь. Они пошли в кино. Через десять минут Николь, шатаясь, встала, и Жозе последовала за ней. Уборная в кинотеатре была чудовищная. Жозе рукой придерживала мокрый лоб Николь, пока ту рвало, испытывая одновременно и жалость, и отвращение. Дома ее ждал Жак; рассказывая о прожитом дне, он был довольно нежен и даже назвал ее «своей бедной старушкой». Потом он предложил ей сходить куда-нибудь, решив прогулять на этот раз свои вечерние занятия на факультете.