Через тернии к свету
Шрифт:
Берт думал о том, что где-то там, среди этих звезд, возможно, есть крошечная точка — его родное Солнце, которое сейчас светит на Землю, согревая его Рене…
«Рене… Почему так больно ее любить?
Потому что хочется верить, что это чувство будет длиться вечно и не исчезнет, как это случается чаще всего с любящими друг друга людьми. Ему не хотелось кусочек. Берту хотелось весь спектр. Всю радугу, все семь цветов.
Но любовь не может длиться вечно.
Наступит день, когда она его разлюбит. А может, он ее. И все будет, как у его
Так уже было один раз в его жизни. И это повторится вновь.
„Избушка-избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом“
А оттуда обязательно выскочит Баба-Яга и закричит:
„К Ивану — задом, к лесу — передом!“
Глупая сказка. Наивный конец. В жизни все обычно заканчивается где-то посередине…»
— Ладно, — хмыкнул Берт, — Я ведь умер уже один раз. Второй… Черт побери, этот как прыжок с парашютом.
— Теперь страшно? — полюбопытствовал Орсихт.
— Мурашки по коже, — признался Климов.
— Я не собираюсь убивать тебя сразу, — успокоил его Орсихт, — Так что можешь расслабиться.
— Я бы выпил, — попросил Берт.
— Не стоит, лейтенант. Страх и желание убежать подальше от реальности — Как раз одна из причин гибели вашей цивилизации.
— Но если ты и так все знаешь — какого хрена было меня воскрешать?
Ооалус Орсихт плавно подлетел к иллюминатору и заглянул в него.
— Ты не совсем обычный землянин.
— Мне с детства говорили, что у меня в башке ветер, — задумчиво улыбнулся Берт, — И со мной, пожалуй, не стоит связываться. Я…
— Ты победил в себе маггус-корра-хо.
— Что за хрень?!
— Болезнь. В твоем понимании — это синдром власти. Желание подчинить себе всех и вся любой ценой. Даже ценой жизни всей планеты.
— Ах, это…
— Не «это», мой дорогой друг. Путеводная звезда, упрямо освещающая дорогу вашей смерти.
4
Это был довольно странный период в жизни Берта Климова. И еще более необычный для Ооалуса Орсихта.
Вдвоем они упаковали тела умерших членов экипажа в погребальные мешки и выбросили в космос: древняя традиция, которую соблюдали самые рьяные космонавты, завещая предать свою плоть межпланетным просторам. Нет большей чести, чем быть похороненным в космосе. Разве что родные и близкие станут горевать, что не смогли в последний раз увидеть дорогого сердцу человека, оставить на его холодной щеке прощальную слезу.
Ооалус наблюдал со стороны, как менялось лицо Климова, когда тот подходил к тому или иному члену экипажа. Он чувствовал, что для Берта это были не просто люди.
Друзья…
Семья…
Когда отправили за борт последний мешок, Берт прислонился лбом к металлической стене и долго стоял, практически не двигаясь. Кадык на его шее ходил вверх-вниз, словно он плакал. Однако глаза Климова оставались сухими, а выражение лица — отсутствующим.
Ооалус легонько прикоснулся к нему, но через секунду отпрянул назад, сметенный шквалом бушевавших внутри Климова чувств.
Боль…
Горечь…
Сожаление…
Острое желание вернуть все обратно, хоть на секунду, хоть на миг…
Нелепая картина: Берт Климов на огромной скорости ведет свою капсулу в ярко-розовое марево, оставив крейсер далеко позади. Марево поглощает капсулу и исчезает навсегда…
Еще одна картинка. Симпатичная девушка по имени Рене, прильнувшая к груди какого-то юноши. Одна рука ее поглаживает волосы юноши, а другая медленно убирает фотографию Берта, стоявшую рядом на столике, и бросает ее на пол.
И снова боль. Правда, с толикой нежности. Очевидно, в глубине души, Берт желает этой девушке счастья. С кем-нибудь, кто лучше его…
Эти картинки…
Ооалус робко, почти несмело, коснулся плеча Берта, но наткнулся уже на совершенно иное препятствие.
Словно ярким пламенем по ледяному кругу — ненависть, ревность и злоба!
Орсихт почувствовал сопротивление: Берт пытался бороться. Быть может, поэтому и бежал от тех, других — более светлых чувств. Потому что не хотел давать волю ни тем, ни другим. В этом крылась немалая толика его победы над маггус-корра-хо.
Однако болезнь никогда не сдавалась просто так. Медленно, но верно, подтачивала его силы — по капельке, по минутке жизни…
— Хочешь, я покажу тебе вселенную? — внезапно предложил Орсихт.
— А стоит ли? — в глазах Климова зажегся огонек, но тут же погас, — Боюсь, я сойду с ума.
— Не сойдешь, — тело Орсихта заметно порозовело и сложилось в импровизированную улыбку.
Что-то шевельнулось внутри него. Какое-то доселе неведанное, но такое приятное чувство. Оно было совершенно чужое, но почему-то Ооалусу не хотелось ни гнать его прочь, ни отрывать от себя его слабые, но настойчивые корни.
Люди называли это нежность.
Жители галактики Трех Оахт давно забыли это чувство…
Дни проходили за днями. Ооалус Орсихт знакомил лейтенанта Климова с другими мирами, которых в необъятной вселенной насчитывалось бесконечное множество.
Берт радовался, будто ребенок, которого впервые привели в зоопарк. Или нет. Скорее, в музей. И показывали такое, что никому из людей и присниться не могло — даже в самых фантастических снах.
Творец Орсихт смотрел на него, чувствуя, как к радости подмешивается печаль. Ему так давно не хватало этой детской непосредственности, восторженных глаз и наивных вопросов, которыми засыпал его Климов.
По сути дела, лейтенант — еще совсем дитя. По меркам вселенной — птенец, едва вылупившийся из яйца. И это сказывалось, несомненно, сказывалось.
Берт Климов молодел на глазах. Черты лица разгладились и утратили былую суровость. Исчезли горькие морщинки в уголках рта, добавлявшие ему лет. Даже походка — из осторожно крадущейся превратилась в свободно летящую…
Вот оно — счастье, подумал Орсихт. Все-таки несправедливо, что оахтиры не могут иметь собственных детей. Быть может, в этом вечном круговороте жизни и смерти есть особый смысл?