Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
— Знаю. Все знаю, Никодимыч, — сказал Сашка.
Он нагнулся и одну за другой защелкнул на ботинках сверкающие «лягушки». Вначале суеверно на правом, потом на левом. В щиколотках сразу возникла уверенная тяжесть, лыжи стали продолжением ног.
— Эй, Русь! — поторопил судья.
Сашка подмигнул тренеру. В тот же миг лицо как бы стянулось на жестких пружинах, морщины легли в углах рта. Когда он выкатил к старту, было уже не лицо — рубленная топором маска. Сашка надвинул Шлем, очки и преобразился еще раз — не человек, механизм для смертельного испытания.
— Пшел! — судья сделал отмашку красным флажком.
Сашка толкнулся палками, еще толкнулся, чтобы набрать скорость, сдвинул лыжи, согнул колесом спину, вынес руки с палками под подбородок, и стремительно засвистела трасса, мягко начали пофыркивать лыжи.
В бешеном вираже, окутавшись облаком снежной пыли, Сашка прошел поворот трассы, но тут правая Сашкина лыжа на что-то наткнулась, он сбился, выровнялся, и в это время резко исчез под ногами склон, и он с нелепо задранной лыжей так и летел в воздухе. Голова, шлем, лыжи, руки, снежная пыль — катился Сашка Ивакин по склону и, наконец, замер, врезавшись в могучий сосновый ствол.
Взвыла на дальней дороге сирена «Скорой помощи». Тревожно вздохнула и заговорила толпа разноцветных болельщиков.
Прокатилась к финишу одинокая лыжа, сорванная с ноги Сашки Ивакина, и толпа расступалась перед ней.
Ловко балансируя костылями, скатился к нему на одной лыже покалеченный ас.
— Друга, а? Живой, а? — выпрямил спину и загадочно гаркнул вниз: — Тоббоган!
Какие-то бодрые юноши уже тащили алюминиевое корыто с красным крестом: санитарные нарты тоббоганьего типа.
Разноцветная толпа облепила сосну, и метеором врезался в толпу примчавшийся сверху седоголовый тренер.
Сашка лежал у сосны. Ремень шлема лопнул под подбородком, шлем сбился набок, струйка крови текла по лицу.
Озабоченно протиснулся врач и открыл коробку со сверкающими инструментами.
Сашкин взгляд был бездумно светел, бездумно прост. И отражались в нем — цветные пятна, сосны, горы и снег.
…Втыкая каблуки горных ботинок в склон, тренер сам спускал Сашку Ивакина. Шапку он где-то потерял, и солнце безжалостно высвечивало и седину, и рваный шрам поперек лица, и мертвый безжизненный глаз. Живой тренерский глаз неотрывно смотрел на Сашку.
— Саш! Саша! — тихо позвал тренер. Но бездумен по-прежнему был взгляд Сашки Ивакина. Бездумен и прост.
Утверждают, что в критические минуты перед глазами человека проходит «вся его жизнь». Автор не встречал людей, сказавших бы «со мной это было». Но он встречал тех, которым в смертный миг приходили в голову посторонние мысли.
Взбаламученный мозг Сашки Ивакина занят был не горькими мыслями, не мог он осознать и свое положение. Перед его глазами, вроде бы как в кино, плыли цветные картинки давней мечты, вставали люди, которых он никогда не видел, но знал лучше многих, живущих рядом.
Май в Лондоне 1818 года был ветреным и холодным. Туман закрывал стены домов, булыжник на узкой припортовой улочке был мокр, и сквозь этот туман еле мерцал фонарь, укрепленный над вывеской кабачка «Пьющий кит». На вывеске был изображен кит с кружкой.
Кабачок этот был темен, пуст, В голых своих стенах, при голых столах и за пустой стойкой стоял молчаливый хозяин, вперив в пространство ничего не выражающий взор.
В этом мрачноватом заведении нельзя было пить в одиночку. Посетителей же было трое: толстяк в вязаном жилете — явно рыботорговец; обветренный малый с бедовыми, видавшими виды глазами, в матросской суконной куртке, и еще одного рассмотреть было нельзя, потому что он не то спал, положив голову на руки, не то просто задумался о безысходности бытия. Все трое сидели за одним столом, освещенные одним кругом света.
— Император Карл Пятый и ко-ро-лева… — торжественно, подняв палец, говорил рыботорговец.
При слове «королева» человек поднял голову. Был он горбонос, смугл, не здешнего, южного облика.
— …И ко-ро-ле-ва Венгерская, — покосившись, продолжил рыботорговец, — …посетили могильный камень фламандца Вильгельма Бинкельса. Чем заслужил такую честь этот фламандец? Тем, что изобрел новый и прекрасный способ засолки сельди. Весь мир ест сельдей, но способ засолки…
— Ер-ррунда! — Горбоносый снова поднял тяжелую голову. На смуглом худом лице тревожными бляшками белели глаза. — Тр-реска! Венгер-рская кор-ро-лева! Посетили могильный камень! В Гудзоновом заливе нас сжало так, — он взял в руки глиняную кружку и сжал ее в грязных ладонях. Кружка треснула.
— Две монеты, — сказал в пространство хозяин, не повернув головы.
— Радуйся, что я жив, грабитель, — отмахнулся матрос, — Я говорю: вначале сжало, потом отпустило. А когда опять сжало и опять отпустило, то было половина трюма воды. Кто выкидывал сундучки на крошечный лед, кто поносил всех святых, кто ждал, что будет из этого светопреставления. А потом сжало снова. Сжало и понесло, и тут уж все принялись молиться… А Рыжий закричал с бака, что видел Ее.
— Кого? — спросил рыботорговец.
— Розовую чайку, — помедлив, ответил матрос.
Обветренный малый покивал головой.
— Когда он крикнул, что видел розовую чайку, все бросили молиться и начали откачивать воду. Мы качали, а нас тащило вместе со льдом на Северный полюс.
— Их подобрал китобоец где-то возле Аляски, — тихо пояснил рыботорговцу обветренный. — Видеть розовую чайку — значит спастись.
— Про эту птичку я слышал раз двадцать, — сказал из-за стойки хозяин. — Половина тех, кто терпел крушение во льдах и выжил, говорят, что в самый страшный момент появлялась она. И люди спасались.
— Молчи, убийца, — сказал пьяный матрос. — Ты ее видел, а, Себастьян?
— Ее видел Рыжий. Но Рыжий погиб.
— Вот-вот, — насмешливо подхватил хозяин. — Все ее видели перед тем, как спастись, и никто из уцелевших не видел. Всегда ее видел кто-то другой.
— Рыжий кричал, что видел. И мы… мы-то спаслись? Против этого спорить не будешь? — Себастьян хотел что-то добавить и осекся.
Дверь кабачка «Пьющий кит» распахнулась с треском. Ветер влетел в тишину и прошелся между столов, как полисмен, посетивший в глубокий ночной час злачное место.