Через вселенную
Шрифт:
Двери лифта открываются, и мы входим в комнату для отдыха.
— Шум прекратится, когда ты придешь в учебный центр и будешь готов слушаться и учиться, — издевательски-дружелюбно говорит Старейшина. Снова нажимает на кнопку вай-кома. — Команда: увеличить интенсивность до четвертого уровня, — звуки становятся громче. Старейшина улыбается мне, потом разворачивается и выходит из комнаты в направлении кабинета Дока.
Я пытаюсь заткнуть ухо пальцем, но не помогает. Вай-ком подключен непосредственно к барабанной перепонке. В ухе взрывается звук разбивающегося стекла
— Красивые цветы.
— Орион? — Может, я и должен был бы удивиться, увидев в Палате регистратора, но слишком уж много внимания отнимает какофония в левом ухе. Я даже забыл про цветы, зажатые правой руке. Зеленая кровь из сломанных стеблей сочится между пальцами.
— Нужно было пополнить запасы. — Орион встряхивает небольшую пластиковую бутылочку с таблетками внутри. Он их, должно быть, стащил. Никому не разрешается хранить у себя психотропные препараты — даже если ты не лежишь в Больнице, их доставляют тебе ежедневно, по одной дозе за раз.
— Не хочу, чтобы Старейшина или Док меня поймали, — Орион прячет таблетки в карман.
Снова закрываю ухо ладонью в слабой попытке заглушить шум, но ничего не выходит.
Орион мрачно усмехается.
— Ааа, старый трюк. Бесполезно пытаться остановить шум. Только хуже станет, чем дольше будешь пытаться, — он смотрит, как я стучу по уху кулаком. — Просто сделай, что он приказал, иначе свихнешься.
— Откуда ты знаешь? — голос мой звучит резко и зло, но только потому, что я с трудом концентрируюсь на чем-либо, кроме воплей в ухе.
— Просто хотел дать добрый совет: бесполезно открыто восставать против Старейшины. Это ничего не даст. Он — словно старый король, слишком привык к власти. Нельзя прямо бросать ему вызов. Нужно быть немножко хитрее, — Орион убирает за ухо длинную прядь растрепанных волос, и мне снова бросается в глаза белая паутинка шрамов, подающая шею с левой стороны. Его кожу словно разорвали, а потом неумело скрепили снова.
— Буду делать, что захочу, — отрезаю я, проходя мимо него и по-прежнему прижимая одну ладонь к уху.
Нетвердыми шагами иду через комнату. Когда прохожу мимо Харли, вай-ком снова принимается выводить свое противоестественно-высокое стаккато, и я, потеряв равновесие, врезаюсь прямо в мольберт.
— Старший? — Харли обеспокоенно вскакивает.
Не обращая на него внимания, я открываю дверь в коридор и направляюсь в сторону комнаты Эми. Я отдам ей эти проклятые цветы, даже если это меня убьет. Не позволю Старейшине помыкать мной.
— Что с тобой? — Харли идет следом. Потянувшись ко мне, оставляет у меня на рукаве цветной отпечаток, но я стряхиваю его руку.
У двери Эми я останавливаюсь и стучу.
Тишина.
— Что ты тут делаешь? — Даже сквозь кукареканье в левом ухе я слышу, как дрожит голос Харли. Теперь я вспомнил: до Эми это была комната его бывшей девушки.
— Новый пациент, — говорю я, морщась. Мой собственный голос отзывается болью в измученном ухе.
Харли опирается ладонью о стену, оставляя на белой матовой поверхности желто-оранжевый отпечаток. Никому нет дела — это пятно лишь
Вай-ком изо всех сил старается меня отлечь: звуки и шумы сменяются в головокружительном темпе. Часть меня готова биться головой о дверь, просто чтобы шум прекратился. Он сводит меня с ума, и такое сумасшествие таблетками Дока не вылечить. Я так сильно впиваюсь в ухо левой рукой, что меж пальцев сочится кровь — мне становится страшно, что я оторву его. Тогда кулаком правой я изо всей силы бью в стену.
Цветы, с такой заботой отобранные в саду — большие, яркие цветы, которые я сорвал потому, что они напоминали мне волосы Эми, — сминаются, когда кулак врезается в стену. Лепестки опадают багряно-золотым дождем. Разжимаю кулак. Стебли превратились в липкую кашу. Листья измяты так, что уже не похожи на листья. Цветы превратились в жалкое подобие того чуда природы, каким казались на берегу пруда.
Звуковая пытка усиливается фоновым щелканьем. Я отпускаю цветы — они падают на пол у двери Эми, — закрываю уши ладонями, запирая звуки в клетку собственного черепа, и бросаюсь прочь из Больницы, к гравтрубе, к тишине и спокойствию уровня хранителей.
17
У человека, сидящего передо мной, длинные пальцы. Он сплетает и расплетает их, а потом кладет на них подбородок, разглядывая меня так, словно я — головоломка, которую ему никак не удается разгадать. Когда он пришел ко мне в комнату и увел меня, он казался любезным, даже милым. Но теперь я уже жалею, что он не оставил дверь кабинета открытой.
— Мне жаль, что ты попала в такую ситуацию, — хоть слова его и звучат искренне, в лице читается одно лишь любопытство.
Пусть тот мальчик уже рассказал мне все, но мне нужно услышать подтверждение из уст этого «доктора».
— До посадки действительно еще пятьдесят лет? — Мой голос холоден и тверд, словно ледяная глыба, из которой я уже начинаю жалеть, что выбралась.
— Да, примерно сорок девять лет и двести пятьдесят дней.
«Двести шестьдесят шесть», — думаю я про себя, вспоминая слова того мальчика.
— Меня нельзя заморозить снова?
— Нет, — просто отвечает доктор. Я не реагирую, просто сижу и пялюсь на него, и он добавляет: — У нас, конечно, есть еще несколько свободных криокамер…
— Так положите меня туда! — я наклоняюсь вперед. Пусть меня ждет столетие беспрерывных кошмаров, только бы проснуться вместе с мамой и папой.
— Если бы тебя правильно реанимировали, можно было бы рассмотреть такой вариант, но даже в таком случае это было бы опасно. Клетки не приспособлены к множественной заморозке и разморозке. Тело изнашивается во время реанимаций, — доктор качает головой. — Еще одна заморозка может тебя убить, — он медлит секунду, думая, как объяснить. — Представьте себе перемороженное мясо. Ты высохнешь. Умрешь, — добавляет он, видя, что кошмарный пример никак на меня не действует.