Черкес. Дебют двойного агента в Стамбуле
Шрифт:
Вспомнил, как во время моего пребывания в Стамбуле мне неожиданно понравилась ракия не в чистом виде, а смешанная с водой и льдом и отдающая анисом. Приобретала при этом цвет бледного молока или нашего деревенского самогона.
Обвел комнату взглядом. Да, есть! И кувшин с водой, и высокая глиняная чашка. Со льдом – понятное дело – хрен мне! Тут же смешал оба напитка, отдавая безусловное предпочтение ракии.
Полную чашку выпил в один присест. Выдохнул. Теперь можно было «трезво» рассуждать. И рассуждения мои не касались того, пойду я к прекрасной незнакомке или нет. Пойду обязательно.
Рассуждения
И не важно, подразумевал ли этот вызов кардинальную смену образа жизни или предлагал хотя бы ничтожный сдвиг в судьбе. Спиридон и в том, и в другом случае предпочитал не принимать этот вызов, сохраняя обретенный, но уже порядком опостылевший комфорт. Понимал свою слабость, винил себя за то, что упустил тысячи возможностей, которые могли изменить его жизнь. И часто тот Спиридон видел и понимал, что зря испугался, что, решись он на поступок, сейчас было бы все по-другому: и жил бы лучше, и был бы счастлив.
«А, ведь, наверное, Господь подумал: достал ты меня, Спиридон! Я столько раз открывал перед тобой разные двери, а ты ни разу даже не попытался заглянуть в эту дверь. Я уже не говорю – переступить через порог. Ну, что ж! Не хочешь по-хорошему – на, получи!»
И, опля! Спиря теперь в Стамбуле XIX века, сидит на полу, пьет ракию, смешанную с водой, и... улыбается. Потому что еще одно можно было сказать со всей определенностью: на полу сидел уже не тот Спиридон.
«Да, меня зашвырнули сюда без моего согласия. Но теперь я – Коста. И я не буду бояться переступать за порог открытых дверей. И я не буду бояться вламываться в запертые двери! Вот и все! И пошли вы все!»
Я отложил чашку. Вышел из комнаты. Речи быть не могло, даже при моей ныне объявившейся храбрости и бесшабашности – переться к ней через запретный двор, напрямую. Между понятиями «храбрость», «бесшабашность» и «глупость» – пропасть. Не надо сигать в эту пропасть.
Поэтому я быстрым шагом вышел на улицу, обошел хан. Черной фески не было. Ну и хорошо! Не до него сейчас.
И другому порадовался. Стена хана выходила в своеобразный тупик или пустырь. Если тут и появляются аборигены или заплутавшие «туристы», то, наверняка, в час по чайной ложке. Встал напротив стены женской части. Хорошо было то, что её окно по моим подсчетам, оказалось угловым. Плохо то, что никакой возможности добраться до этого окна отсюда не было.
Был бы у меня напарник, которому можно встать на плечи, забрался бы без проблем. Или по лестнице... Но не затаскивать же ее потом в комнату?! Потому что, даже при относительной безлюдности, оставлять её снаружи – все равно, что огласить на весь город свой преступный замысел.
Посмотрел вверх.
«Хм... Может быть. Может быть...» – задумался я про крышу здания.
«Она плоская. Я, конечно, не альпинист ни разу. (Хотя после похода в цистерну поясом начинающего скалолаза-дыролаза меня можно было бы наградить...). Но вон те углубления в стене (слава Богу, о ремонтах тут особо не заботятся) сгодятся!»
Я мысленно прочертил свой путь.
«Уцепиться за козырек, правая нога вниз, вон в тот разлом. Чуть спуститься, левой рукой – вон в ту дырку, а правой – в соседнюю. И тут же левую ногу вон туда. Чуть широковато, но не шпагат. Осилю. Потом правую руку... Нет, опять левую, та дыра ближе. Потом правая нога... Потом... Да! Должно получиться! Нет, нет, Коста, обязательно получится! Кстати, наверх забраться от окна – еще проще! Не стоит забывать об отступлении!»
Побежал обратно в хан, где без проблем поднялся по лестнице на крышу. Ее «украшали» небольшие гладкие купола, словно куличики в песочнице, короткие трубы, одетые в камень, и непонятно каким чудом проросшая трава.
Выглянул за козырек. Никого. Огляделся. Никого не было и на подходе.
«Ну, с Богом!»
Полез. Как я не был сосредоточен на своих движениях, все-таки, не удержался, мысленно похвалил себя за то, что прежде, чем броситься на покорение вершины, прочертил маршрут, крепко стоя на земле. Теперь ноги, поочередно болтаясь, цеплялись за нужные углубления в стене, руки повторяли тот же трюк. Удивляло еще и то, что, делая это как можно быстрее, я, несмотря и на явную опасность совершаемого, и на солидное количество выпитой ракии, и на большую дозу ежесекундно впрыскиваемого адреналина, оставался на редкость трезвым и хладнокровным.
Вот и окно. Выдохнул. Прижался к стене. Еще раз вспомнил место, где она остановилась напротив своей двери, соотнес со своим нынешним положением человека-паука. Нет, не ошибся. Ну, тогда, вперед!
Тихо постучал в окно.
Она подбежала сразу. Будто знала. Нет, точно знала! Потому что совсем не испугалась. Не вскрикнула, а только засмеялась. Сразу открыла окно и отошла в сторону, давая мне возможность спрыгнуть в ее покои. Она тут же бросилась в мою сторону, обошла меня, закрыла окно. Обернулась.
— Значит, ты не боишься чумы? – улыбалась.
О! Этот голос!
— Нет. С тобой мне ничего не страшно! – я никак не мог справиться с дыханием.
Спуск по стене основательно его сбил. Но теперь частота дыхания зашкаливала из-за неё. Она стояла напротив, в одном лишь (так хотелось думать) халате, чуть распахнутом сверху, и обнажавшем ложбинку между грудей.
«Да! Большая, тяжелая, но не огромная! – убедился я. – Вот был бы номер, если бы под балахоном скрывалась бы толстуха! Да, не соврали мне ее глаза!»
— Как тебя зовут?
— Коста.
— Ты грек? – удивилась.
— Да.
— Я подумала, что босниец, судя по твоей одежде.
— Так вышло.
— А я боснийка.
— А как тебя зовут?
— Малика.
И тут она сделала первый небольшой шажок ко мне.
— Знаешь, что означает мое имя? – еще один шажок.
— Нннет… – куда исчезло все мое хладнокровие и вся моя «трезвость»?!
— Оно означает «царица»! – стояла уже напротив.
— В первый раз вижу женщину, чье имя так совпадает с её образом! – все-таки не совсем растерялся, мог еще выдать нужный комплимент, который и вовсе не был комплиментом, а был чистой правдой.