Черная акула
Шрифт:
— Пора? — почему-то шепотом спросил Максим. Майор взглянул на часы и кивнул:
— Пора. Без пяти. Пока доберемся, пока то, пока се. Пора. Максим быстро встал, отодвинул стулья к стене, потянулся. Проскурин порылся в кармане, вытащил измятую пачку «Стиморола», протянул приятелю.
— Будешь? Бери, не стесняйся. Во рту небось как полк гусар ночевал.
— Спасибо. — Максим взял брикетик, бросил в рот, принялся жевать. — Есть охота. Может, по дороге в твою коммунистическую столовую заскочим, перекусим?
— Нет. — Проскурин встал и тоже принялся сдвигать стулья. — Нельзя.
— Почему?
— Никогда, полковник, не забывай о том, что может случиться. Может, усекаешь? Допустим, нарвемся мы на засаду. Не дай бог, конечно, но предположим. Получить пулю в живот на полный желудок — верный перитонит. Стопроцентно летальный исход. Лучше помучиться от голода.
— Да ну тебя! Несешь чего-то…
— А ты как думал? — Проскурин повернулся и жестко посмотрел Максиму в глаза. — Если ты не готов к худшему — оставайся. Я пойду один.
— Да нет, готов, в общем-то. Просто слушать об этом неприятно. Знаешь, если уж случится — то случится, а смаковать сейчас…
— А я и не смакую, — перебил майор. — Я тебя накачиваю. Чтобы ты ухо востро держал.
— Уже проснулись? — окликнул с койки Алексей.
— А то, — хмыкнул Проскурин. — Ты что такой смурной-то, орел? Не рад, что ли?
— Чему радоваться?
— Скоро все закончится, — уверенно сказал Проскурин, потягиваясь. Алексей подумал секунду.
— Знаешь, а ведь я что-то заметил…
— В смысле?
— Ну, на фотографиях. Что-то там есть. У меня даже возникло ощущение дежа вю.
— И что же это? — посерьезнел фээскашник.
— Не знаю. Никак не пойму. Майор посмотрел на Максима, затем перевел взгляд на Алексея и махнул рукой.
— Ладно. Чего уж теперь. Пока нас не будет, посмотри, подумай. Потом расскажешь. И вот еще что, орел. Когда мы выйдем, стулья придвинь к двери. Если хлопчики Сулимо тебя найдут, то все равно не смогут войти бесшумно. Попробуй ручку подпереть. Вряд ли, конечно, они сюда сунутся, но все-таки… И нам спокойнее.
— А если придет Маринка уколы делать? Загремит через эту мою баррикаду…
— Ну и хрен с ней, — философски заметил Проскурин. — Во-первых, ей поделом, во-вторых, пусть лучше она нос себе расквасит, чем ты пулю в голову получишь. У нее пройдет, у тебя уже нет. Максим засмеялся. Он хохотал и хохотал, сам пугаясь своего бесконечного, клокочущего в груди смеха, но не в силах был остановиться. Проскурин пару минут наблюдал за ним, затем вдруг резко шагнул вперед и наотмашь хлестнул полковника по щеке. Смех оборвался.
— Успокойся. Это нервное. Максим кивнул.
— Спасибо. Извини, что-то я действительно волнуюсь малость. Все-таки первый раз в такую переделку влез.
— Если бы ты не волновался, я бы не взял тебя с собой. Человек, который совершенно не волнуется в подобной ситуации, — или даун от рождения, или идиот по жизни, потому что недооценивает противника. И то, и другое потенциально опасно.
— А ты волнуешься?
— Еще как. Только меня учили держать себя в руках. Целых четыре года учили. — Проскурин еще раз потянулся, хрустнув суставами. — Ну что, тронулись?
— Да, пойдем, — согласился Максим.
— Удачи вам, — пожелал Алексей.
— Спасибо. Тебе тоже.
Глава 36
Двое широкоплечих парней, сидящих в вишневой с металлическим отливом «восьмерке», переглянулись. Один из них вытащил из-под пиджака рацию и нажал кнопку «вызов».
— Общий вызов. Двойка вызывает всех.
— Первый на связи.
— Третий в эфире, прием.
— Пятый, жду.
— Седьмой здесь, прием.
— Двойка — всем. Путешествие. Парень выключил рацию и бросил ее между сиденьями на пачку «Лаки Страйк», на магнитофонные кассеты, на зажигалку.
— Все в порядке? Без срывов? — спросил без всякого выражения шофер.
— Без.
— В полночь? Ничего не меняется?
— Ничего.
— Отлично. Код «Путешествие» означал, что Максим с Проскуриным вышли из больницы и направляются к машине. Ипатов не соврал, сказав, что Сулимо известны все шаги Проскурина. Так оно и было. Сейчас широкоплечие боевики занимали каждый свою, отведенную ему в предстоящей операции позицию.
Глава 37
Вдруг поднялся ветер, и, когда Максим с Проскуриным вошли в подлесок, у обоих появилось ощущение, будто вокруг них, то тут, то там, крадучись шмыгают какие-то люди. Подлесок был довольно жидким, порывы ветра покачивали сосны, и те издавали жуткий, леденящий душу скрип, шуршали ветви, а впереди нет-нет да и проносились поезда, колесами отбивая на стыках равномерный, сводящий с ума монотонностью ритм. Словно бил в барабан полоумный пионер. Перебравшись через железнодорожную линию, Проскурин кивнул Максиму.
— Все, стой здесь. Раньше двух они вряд ли начнут, но ты на всякий случай к часу будь наготове. Твой Паша, кстати, исполнительный парень? А то в самый ответственный момент поедет подлевачить, и останемся мы с тобой на бобах.
— Нет, будет ждать, — успокоил его Максим.
— Ну и ладушки тогда. Все, я пошел. Давай, удачи тебе. — Проскурин растворился в темноте. Максим подивился, насколько тихо этот майор умеет ходить. А может быть, это ветер, шустрый полуночный жулик, крал звук шагов и уносил его в подарок ночи? Максим стоял и ждал, то и дело поглядывая на едва различимый в темноте циферблат, а мимо примерно раз в полчаса проносились электрички, озаряя лес сполохами теплого желтого света. Шофер Паша, скучая, посматривал на сочащиеся мягким зеленым светом, вмонтированные в приборную панель часы. Когда стрелки подползли к двенадцати, он включил приемник и, настроившись на «Европу Плюс», откинулся в кресле. Солдат поерзал, устраиваясь поудобнее и жалея о том, что нельзя приоткрыть дверцу и почитать, когда вспыхнет в потолке яркая белая лампочка. Но нельзя — значит, нельзя. Шеф строго-настрого наказал ему не «светиться». В общем-то, и музыку не следовало включать, но, сидя в темноте, тишине и одиночестве, он бы просто подох с тоски. На дороге хоть машины посчитать можно, номера посмотреть, на числа позагадывать. А здесь, в густом ельнике, делать вообще было нечего. Паша принялся отбивать такт рукой по соседнему сиденью, мурлыча себе под нос:
— Пристань твоей надежды ждет тебя, пристань твоей надежды… И в этот момент в боковое окошко кто-то постучал. Солдат вздрогнул от неожиданности, повернул голову и заорал от внезапного, как удар молнии, испуга. Прямо на него сквозь стекло смотрела кошмарная харя: два выпученных глаза-окуляра и подсвеченный блекло-зеленым белый полуовал лица внизу. Тела существа он не видел, поскольку под восково-бледным подбородком сразу начиналась чернота. Ощущение было настолько жутким, что глаза Паши расширились, а сердце провалилось куда-то в пятки. Неожиданно уродливая морда отпрянула в темноту, и только тогда солдат вдруг сообразил, что стучал человек, просто на голове у него был прибор ночного видения, а тело затягивал облегающий черный комбинезон. Паша уже хотел с облегчением перевести дух, когда стекло вдруг покрылось сетью мелких трещин и в нем образовалась аккуратная круглая дыра. Шофер даже не успел понять, что это пулевое отверстие и что пуля предназначена ему. Кусочек стали в латунной рубашке вошел солдату между глаз. Пашу отбросило в сторону, на правую дверцу, он стукнулся затылком о ручку и застыл. Кузьмин продолжал напевать о пристани, появившейся на горизонте, и, вторя ему, заунывно плакал саксофон. А Паша лежал и смотрел в потолок стеклянными невидящими глазами.