Черная башня
Шрифт:
Праведники же, друзья, — продолжал Глебов, — живут в небывалой роскоши. Для них там возведены великолепные дворцы, поставлены шелковые беседки. Они облачены в одежды, которые сверкают жемчугами и алмазами… А сами эти одежды — из зеленого сундуса и парчи.
Ложа праведников — мягкие ковры. Каждого праведника обслуживают сто мальчиков. «Когда увидишь их, — написано в Коране, — сочтешь за рассыпанный жемчуг». На золотых блюдах и в золотых стаканах подают мальчики правоверным необыкновенные яства и напитки.
Итак, он беспечен, он сыт и счастлив. — Глебов замолчал и оглянулся: ему показалось, будто кто-то
— И это все? — спросил возмущенно Ладонщиков. — А где же гурии, райские девы?
— Да там же, там же! — ответил Глебов: тон Ладонщикова его стал раздражать. — Райские девы повсюду, они поют сладкозвучными голосами. И шорох древесной листвы создает изумительную гармонию. Более того: на ветвях подвешены тысячи колокольчиков. Дивные звуки, доносящиеся от трона аллаха, раскачивают их, и они позванивают, как жемчуг, падающий в ручей. А теперь специально для вас, — сказал Ладонщикову Глебов, — теперь про гурий, о которых вы так хотите услышать. Гурии — значит черноокие, девы с черными большими глазами. Это чистые девы, Ладонщиков, которых не касался ни человек, ни джинн. Гур-аль-оюн, лучезарные существа, вечно юные, вечно прекрасные. И, что существенно, пусть простит меня Жанна, вечно девственные или постоянно восстанавливающие свою девственность. Они сравнимы красотой лишь с яхонтами и жемчугами. Да и созданы они, если хотите знать, из шафрана, мускуса, амбры и камфоры. Они прозрачны, они благоуханны, они мужелюбивы, они могут рожать вам детей, а могут и не рожать — все зависит от вашего желания. Родившиеся дети, чтобы не досаждать родителям долго, вырастают за один час. Каждому правоверному будут даны семьдесят две гурии, живущие в ослепительно прекрасном дворце, в который можно войти в любой час. А чтобы правоверные не путали своих гурий с чужими, на груди у каждой написано имя ее супруга. И имя аллаха, чтобы правоверный не забывал, кто сделал ему этот подарок.
— А где же жены правоверных? — спросил Ладонщиков. — Все отправлены в ад, чтобы не путаться под ногами у своих распутных мужей?
— Грешные жены — в аду, а правоверные — в раю со своими мужьями. Они тоже молоды и прекрасны. Всем правоверным, попавшим в джанну, будет навечно определен один и тот же возраст — тридцать три года.
— Все?
— Да, это все, что касается блаженств, обещанных даже самому меньшему из правоверных. Но у кого перед аллахом есть особые заслуги, тому, по словам Магомета, будут предоставлены такие блаженства, каких ухо не слышало, глаз не видал.
Ладонщиков неожиданно заплакал. И все поняли почему: ведь не о том же он плакал, что не попадет в рай, к чернооким гуриям, а о том, что не вернется домой, в маленький городок Халтурин, в старый деревянный дом, пахнущий клеем и краской, где живут его мать и две сестры, Марья и Дарья. А еще он плакал о голубоглазой и конопатой соседке, чей дом стоит рядом с его родительским домом, о девятнадцатилетней Галке, швейнице, с которой не успел нацеловаться. И все мелочи той, уже далекой жизни казались ему теперь дороже яхонтов, жемчугов и алмазов.
Глебов больше не сердился на него. А Жанна пожалела его. Она сказала:
— Успокойся, Толя. Рай — химера. А жизнь ваша будет еще долгой и счастливой. — Она вытерла платком его большое и смешное лицо, на котором все было большим и смешным: крупный нос картошкой, толстые губы и совсем белые, выгоревшие брови. Плача, Толя раздувал щеки и от этого казался еще забавней. Он поцеловал Жанне руку, а потом прижал ее вместе с платком к лицу. Жанна не сразу отняла ее, другой рукой провела по его взъерошенным, тоже выгоревшим на солнце волосам и сказала:
— Вы не имеете права плакать: это всех нас делает слабыми и растерянными. А нам надо быть сильными и собранными.
— Миссис Клинцова права, — поддержал ее Холланд. — Нельзя распускать нюни. Считайте, что мы солдаты и что смерть для нас — привычное и даже обыденное дело. Ведь все русские — хорошие солдаты. Так говорят.
Ладонщиков отпустил руку Жанны. Жанна оставила ему платок и сказала, ни к кому не обращаясь:
— Ну где же Клинцов? Где Селлвуд? Почему Они не возвращаются? Я пойду за ними.
— Нет! — решительно остановил ее Холланд. И все поняли, что на время отсутствия Селлвуда и Клинцова Холланд взял на себя бремя власти.
— Но, мистер Холланд…
— Нет! — повторил он. — Селлвуд и Клинцов — мужчины. Я надеюсь, что они приняли правильное решение. И то, что мы все здесь, — ими учтено.
— А ведь ни в чем нет смысла, — сказал Сенфорд. — Ни в том, что мы делаем, ни в том, что мы не делаем. Все лишено смысла. Нас привели к жертвеннику, и мы стоим у ямы, куда будет сброшен наш пепел. Перед этой ямой, господа, все бессмысленно!
Сенфорд! — сурово проговорил Холланд, — еще одно такое высказывание — и я заткну вам рот кляпом.
По какому праву? — закричал взбешенно Сенфорд. — Вы — кто? Генерал? Маршал? Он говорит: мы солдаты! Мы — никто! Ничего нет, что объединяло бы нас. Есть только то, что нас разъединило, — смерть!
— Сенфорд! Я вас предупредил!
— Плевать мне на ваше предупреждение! Вы тут толкуете: рай, ад, Христос, Магомет. Все это бред исчезнувшей цивилизации. Ничего нет! Есть я и эта яма! Вот все, что я могу еще принять в расчет!
— И что же вы предлагаете, Сенфорд? — спросил Холланд.
— Оставить друг друга в покое: не командовать, не судить, не советовать ни от имени бога, ни от имени человечества. Нет никаких инстанций, господа. Ни высших, ни низших. Все наши взаимные обязательства исчезли. Теперь каждый из нас вправе сам избирать себе принцип поведения: можно молчать, погружаясь в ледяной холод ужаса; можно болтать, как я, заглушая в себе страх; можно кинуться вниз головой в эту яму на острые камни; можно уйти в пустыню и сгореть в невидимых лучах; можно остаться с теми, кто, обманываясь ложными надеждами, обрекает себя на мучительную медленную смерть. Выбор, конечно, мал. Но и рабами чужой воли быть довольно! Мы, наконец, свободны, господа!
— В таком случае мы свободны, Сенфорд, не слушать вашей болтовни, — сказал Холланд. — Хотя не противоречило бы объявленной вами свободе и то, если бы я заткнул вам рот: теша себя, по вашему выражению, ложными надеждами, я не хочу, чтоб их разрушал какой-то спятивший паникер. Это о вас, Сенфорд! Да, да! Это о вас!
— Я хочу поддержать мистера Сенфорда, — вдруг заявил Ладонщиков. — Он прав. Дайте мне немного пищи и воды — и я уйду. Пища и вода мне нужны не для того… Просто я хочу дойти до края темноты. А тут я взбешусь. Боюсь убить кого-нибудь. Да, руки так и чешутся…