Черная башня
Шрифт:
— Я с вами? — спросил Вальтер.
— Нет необходимости. Один или два — все равно без оружия. Два даже хуже: больше мишень.
Жанна отвернулась. На щеке, которая была видна Клинцову, блеснула слеза.
Клинцов встал и направился к выходу. Он чувствовал, что все смотрят ему вслед, но не оглянулся. Лишь сказал Кузьмину, когда проходил мимо него:
— Крепче держи пистолет, Коля.
Он обиделся на всех. Особенно на Жанну. Конечно, она опасается за его жизнь, боится, что он погибнет в поединке с ч у ж и м, но что оказалось в результате? — Он — один, без оружия, а ч у ж о й бродит рядом. Впрочем, дело, конечно же, не в этом. А в том, что она отрицает разумность его доводов, не поддерживает его предложения, соглашается с Сенфордом, и все это лишь ради того, чтобы спасти его, Клинцова, а между тем потакает неразумности и
Он вышел из башни в штольню и, погасив фонарик, остановился, вслушиваясь в тишину. Ничего не ожидал услышать и не хотел, потому что всякий шум, всякий шорох мог означать только одно: то, что рядом бродит ч у ж о й. Стоял довольно долго и после того, как убедился, что в штольне мертвая тишина — абсолютное отсутствие кого-либо. Думал о чаше, которая не минет его, думал без молитвы, потому что ни в бога, ни в черта не верил, не верил и в воскресение. Есть короткая жизнь и вечная смерть, вечная разлука с образом человеческим. Он, Клинцов, перестанет быть человеком, потеряет образ человеческий. Хотя кто такой он, в сущности? Что болит, что страдает, что не хочет в нем умирать? Какая субстанция? Какая идея? Если вечна душа, то зачем ей, вечной, тревожиться? Стало быть, не вечная. Мышца умирает — это боль. Глаз умирает — это тьма. Мозг умирает — это беспамятство. Нерв умирает — это бесчувствие. Что же страшит? Неужели отсутствие? Отсутствие во всем, что происходит. Дана была воля, способность к действию и познанию — к улучшению мира, почти божественная способность, вернее, более, чем божественная, и вот — ты отсутствуешь во всем. У тебя был идеал мира, его истины и твой опыт — неповторимое соединение, осознанное как Я. Добытое страданиями, потому что и действие, и познание, и сама жизнь — страдание, то горькое, то сладкое, но неизбежное. Добытые истины и опять — суть память. А идеал — извлеченная, рожденная из памяти надежда. И вот: «оставь надежду всяк сюда входящий…» Смерть — это утрата надежды. Не надейся увидеть когда-либо дорогих тебе людей, не надейся прикоснуться к любимой, услышать шелест листвы, окунуться в прохладу реки, уловить аромат цветущего луга… И не то страшно, что тебя не будет в мире, а то страшно, что мира не будет в тебе. Что-то останется, конечно: молекулы праха, атомы. Но чем для них будет мир? Гравитацией, химической массой, электромагнитным воздействием — неким силовым влиянием, элементарным, жалким. А человеку он открыт во всем своем величии и блеске, в сути и форме, в пространстве и времени, во всех мыслимых и немыслимых измерениях, в высшей своей гармонии. И вот это — исчезнет. А еще большая утрата — исчезновение мира людей… Исчезновение и вечное отсутствие. Небытие. Не стать и не быть. Так что страдает, что страшится, что болит в тебе? Весь мир.
Он, Клинцов, уже, в сущности, за чертой. Смерть уже поселилась в нем и делает свое черное дело. Кто-то рассказывал ему, будто в индивидуальном пакете солдат современных армий есть шприц, уже заполненный препаратом, который может избавить солдата от шока в случае смертельного радиоактивного поражения. Благодаря этому уже по существу убитый солдат будет участвовать в бою, выполнять свое боевое задание — мертвые пойдут в атаку через зону ядерного взрыва, сами отомстят врагу за свою смерть. Так и он, Клинцов, уже мертв, но еще стоит на ногах, еще мыслит и борется. Инерция жизни еще заставляет клетки его тела функционировать, хотя все они уже поражены, убиты, сожжены и вот-вот обратятся в пепел. Минувшей ночью он явственно ощутил в себе эту странную вибрацию, тихий стон миллиардов клеточек, согласно живших в его организме пятьдесят два года. И сон ему виделся ужасный, будто он, Клинцов, растекается по кирпичному полу, как снежная баба в теплый мартовский день.
Силы оставляют его, кажется, не по дням, а по часам. Вчерашняя погоня за Ладонщиковым завершила, пожалуй, то, что началось в злополучный, так и не наступивший день. Утром, когда он проснулся, его рот был полон крови. А резь в животе становится все невыносимей. Он с трудом выдержал недавний разговор у жертвенника: были мгновения, когда он едва находил в себе силы, чтобы не застонать от боли и горечи; сознание же, как идущий на посадку самолет, то и дело ныряло в туман, он делал большие паузы, если говорил, и молчал, когда надо было вступать в разговор. Но даже Жанна, кажется, не заметила этого. Да он и старался, чтобы никто не заметил. Надо бы спросить у Глебова, подумалось Клинцову, нет ли у него солдатского шприца, а то худо…
Мысли Клинцова то и дело возвращались к Жанне. Да нет же, какая там обида, какая теперь может быть обида? Если ты уже на другом берегу и никогда не переплывешь реку обратно, какая может быть обида на тех, кто остался там? Все прощается, когда со всем прощаешься. Он любит ее и оставляет. Вот обида! Да не на нее же, не на Жанну, а на судьбу. На проклятую судьбу! Вот самое страшное — расстаться с любимой… Клинцов застонал от этой муки, жестокой и безысходной. Не жизни жаль, а этой любви, этой женщины. Жизнь, черт бы ее побрал, может все-таки повториться — есть такой шанс в бесконечности времен, где вероятность повторения не равна нулю. Никому этот шанс не нужен и нет в нем утешения. Но он существует. И может реализоваться — ты возникнешь вновь, ничего не помня о себе. А мог бы вспомнить, если бы повторилась эта любовь этой женщины. Но она-то и не повторится…
Клинцов дошел до лаза и включил освещение штольни — душная и пыльная нора. Нора в далекое и безмолвное прошлое, в лабиринт теней. Теперь — путь для бегства… Думалось, что люди прорвутся в светлое будущее, а они отброшены в далекое прошлое… Там — вырождение, впереди же открывалось безграничное совершенствование. Кто прошел один и тот же путь дважды, тот просто вернулся…
Клинцов откопал лаз и вынул задвижку. Снаружи по-прежнему было темно, хотя по времени уже наступил день. Вставив задвижку обратно, Клинцов переоделся в свой «выходной наряд», достал из ниши счетчик Гейгера. Выползать наружу ему пришлось ногами вперед, так как некому было закрыть за ним лаз — он сам заткнул лаз обернутым в мешковину дном бочки, втащив его за собой.
Ветер утих, и пыль улеглась. Было непривычно холодно. Небо не клубилось, не ходило пятнами. И словно даже чуть-чуть просвечивало, особенно у края, у восточного горизонта. Дав привыкнуть глазам, Клинцов сумел разглядеть контур холма. Это была новость, которой стоило как можно скорей поделиться с друзьями, но Клинцову надо было еще задержаться, чтобы проверить наличие радиоактивности. Счетчик Гейгера по-прежнему бесился — свистел и рычал: ни гроза, ни пронесшийся вслед за ней ураган не изменили ситуацию. Золотой холм, таким образом, оказался в зоне стойкого радиоактивного поражения. Надежды на то, что это положение вскоре изменится, не было.
Клинцов долил горючего в бак двигателя электростанции, затем направился к скважине, светя себе под ноги, идя вдоль предполагаемой канавы, в которую был уложен шланг водопровода. Слова Селлвуда о том, что помпа подает из скважины воду повышенной радиоактивности, навела его на мысль, что шланг где-то прорвался и что сквозь этот прорыв в него попадает песок. Так это и оказалось: он вскоре нашел воронку, размытую водой во время последнего включения помпы. Клинцов раскопал шланг и увидел в нем трещину. Обмотал поврежденный участок изоляционной лентой, которую предусмотрительно прихватил с собой, снова зарыл шланг в песок. Дошел до скважины, оттуда — до места, где стояли домики, русский и американский. Домиков не было, лишь несколько кольев торчали из песка на том месте, где они прежде стояли.
— Все к чертям унесло, — проговорил вслух Клинцов, думая при этом не только о домиках, но и обо всей своей жизни.
В штольне у лаза его поджидал Вальтер.
— Зачем вы здесь? Вы рисковали, — сказал ему Клинцов.
— У меня тоже есть обязанности, — ответил Вальтер.
Клинцов не стал спорить. Сбросил с себя «выходной наряд» и попросил Вальтера включить помпу. Дождался, когда пошла холодная вода, из глубины скважины, обмылся — не ради себя старался, а ради окружающих: не хотел тащить на себе в башню радиоактивную пыль.
— Что там? — спросил Вальтер, когда Клинцов оделся.
Клинцов сказал про горючее, про разрыв шланга и про то, что небо стало немного светлее.
— А радиация?
Клинцов в ответ только рукой махнул.
— А что у вас? — спросил он в свою очередь. — Далеко ли продвинулись в составлении проекта договора?
— Думаю, что на это уйдет еще не один день: Сенфорд очень вдохновился, — ответил Вальтер. Он включил станцию и поставил на подзарядку аккумуляторы.
Я поторчу здесь, — сказал Вальтеру Клинцов. — Что-то мне не хочется выслушивать речи Сенфорда… А вы считаете, Вальтер, что с ч у ж и м действительно можно договориться?