Черная башня
Шрифт:
Все это дело не отняло бы у Холланда много времени, если бы не пришлось перетаскивать к нише и кирпичи, возле которых был убит Сенфорд, — других кирпичей, чтоб замуровать нишу, поблизости не нашлось. Он сделал все хорошо. Кирпичи засыпал сверху глиной, чтоб не осталось щелей, а уже поверх глины выложил из кирпичных осколков крест, имя, фамилию и дату смерти Сенфорда.
— Я не злопамятный, — приговаривал он, занимаясь этой работой. — Ты назвал меня вьетнамским бандитом, Мэттью, но я тебе это прощаю: у тебя был слишком подвижный язык, слова из тебя выскакивали прежде, чем ты успевал подумать. Это простительный грех. Всяких соображений в твоей башке было тьма — и глупых, и умных. Но вообще-то ты был парень ничего. И даже смелый, как оказалось. Только вот насчет Жанны ты ляпнул зря: дескать, пусть на переговоры с ч у ж и м пойдет Жанна. Честное
— Потери большие, как на войне, — сказал он, осветив могилу Сенфорда перед тем, как уйти. — Так и будем считать: идет война. А война, Мэттью, не такое уже необычное дело, если подумать. Скорее, обычное. Отвратительное, но обычное. И потому я не буду рвать на себе волосы от горя. Мне просто тошно, Мэттью. Извини. Кстати, есть и приятная новость: снаружи рассвело и снизилась радиация. Если бы ты был жив, ты смог бы оценить это. Но тебе все равно. Как и мне, кажется…
«Опять!» — с раздражением подумал Холланд, презирая себя за это соскальзывание к сентиментальности. Соскальзывание и вообще-то раздражает, особенно, когда идешь по узкой тропе среди болота или по мокрому бревну над гниющей и булькающей жижей… Эта бывшая вьетнамская реальность давно стала его навязчивым сном. И вот — снова реальность: теперь соскальзывает его мысль, дух, а это, пожалуй, опаснее. Из болота в конце концов можно выбраться, но можно ли выбраться из бездны? Это соскальзывание — в бездну…
По правде говоря, ему давно уже все равно. С той самой поры, как организация солидарности с вьетнамскими женщинами прислала ему к его пятидесятилетию пачку фотографий, на которых были сняты дети-уроды, родившиеся там, где «поработали» в свое время военные химики, он сам. Он бросил тогда фотографии в камин и долго смотрел, как они, корчась, горели. Вместе с ними корчилась его душа. Он понял тогда, что если до сих пор смерть искала его, то отныне он сам станет искать свою смерть, что он уже начал умирать, что палачи его уже приближаются, а ему все равно, потому что он виновен, сам признал себя таковым.
Холланд вернулся в убежище и был встречен тревожным вопросом:
— А где Ладонщиков? — спросил его Глебов. — Почему он не с вами?
— Но почему он должен быть со мной?! — удивился Холланд.
Оказалось, что вскоре после ухода Холланда и Саида, Ладонщиков стал проситься в штольню, обещал принести воды, клялся, что вернется вместе с Холландом, объяснил свою просьбу тем, что ему необходимо пройтись, размяться, что он устал от неподвижности и безделья, что у него выкручиваются руки и ноги, отчего он сатанеет. Вальтер и Жанна возражали, но Глебов отпустил Ладонщикова, сказав, когда студент ушел:
— Он нуждается не столько в том, чтобы размяться, сколько в том, чтобы мы поверили ему. Он должен доказать нам, что больше не убежит, что он вполне овладел собой, что в нем есть воля, способная подавить инстинктивный страх, исправить изъян психики.
— Черта с два, — ответил Глебову Вальтер. — В лучшем случае — он хитрит: усыпит нашу бдительность, мы поверим ему, он попросится в штольню еще раз и убежит. В худшем случае — он убежит теперь же.
Холланд вернулся без Ладонщикова. Это означало, что прав Вальтер.
— Проклятие! — выругался Холланд. — Но я не Клинцов, я за этим сопляком не побегу. Если ему захотелось умереть, пусть умирает.
Какое-то время все молчали.
— Конечно, — сказал Холланд, — я пойду и проверю, точно ли он сбежал. Возможно, что он сидит у лаза и ждет меня или Саида. Приказываю: никому, черт возьми, не покидать убежище! Я же скоро вернусь.
У лаза Ладонщикова не оказалось. Люк был вставлен иначе, чем это сделал, выпустив наружу Саида,
— Все-таки удрал! — произнес вслух Холланд. — Чтоб ему провалиться, сосунку проклятому! — Холланд очень надеялся, что найдет Ладонщикова в штольне и что ему не придется гоняться за ним по барханам, спасать кретина, который не хочет жить. Ему никак не давалось понимание того, почему Ладонщиков, молодой и здоровый парень, не хочет жить. Ведь не гонит же его к гибели страх смерти? Тут — полный абсурд, бессмыслица: бежать от одной смерти к другой. Конечно, есть более мучительная смерть и менее мучительная. Когда нет выбора, когда впереди только смерть, стараются выбрать легкую. Но кто сказал, что в пустыне умереть легче, чем в башне? В полном одиночестве легче, чем в кругу друзей? И кто сказал, что выбор между башней и пустыней — это выбор между мучительной и легкой смертью, а не между жизнью и смертью. Пустыня — верная смерть, башня оставляет человеку надежду. Кретин! Сопляк! Жестокий мальчик, который тонет только ради того, чтобы утонул его спаситель…
Холланд надел плащ и противогаз и выполз наружу. На песке перед входом в штольню было уже много следов — наружу после бури выходил Клинцов, выходил он сам, Холланд, вышел Саид и теперь — Ладонщиков. Определить, какие следы принадлежали Ладонщикову, было невозможно. Холланд выбрал один след наугад, дошел по нему до колодца и понял, что это след Клинцова. Другой след, глубокий и свежий, вел на холм. Несомненно, что этот след оставил Саид, который прошел здесь недавно с тяжелой ношей на руках. Возможно, что по этому же следу ушел Ладонщиков. Холланд поднялся на холм и увидел Саида. Саид стоял у могилы отца и, казалось, не замечал Холланда до того самого момента, пока Холланд не подошел вплотную к нему и не положил ему руку на плечо. Саид кивнул головой и положил свою руку поверх руки Холланда. Холланд ни о чем не мог спросить Саида: он не знал его языка. Саид же не знал языка Холланда. Разумеется, Холланд мог бы попытаться спросить у Саида с помощью жестов, не видел ли тот Ладонщикова. Он даже собирался это сделать, пока не подумал о том, что Саид, если бы он видел Ладонщикова, сам постарался бы ему об этом сказать, поскольку понимал, что бегство из башни — это бегство к смерти. Холланд оглядел с холма окрестности. Было светлее, чем в тот раз, когда он впервые выбрался из штольни. На западной части небосклона светилось огромное желтое пятно, за которым угадывалось солнце. Холланд видел барханы, простирающиеся до самого горизонта, видел сухие кусты, замершие неподвижными темными точками там и сям, но среди них не было ни одной движущейся точки, даже колеблющейся.
— Ладонщиков сбежал, — сказал Холланд, — студент, — и махнул рукой в сторону пустыни.
— Да, — ответил Саид и закивал головой.
— Ты понял меня? Ты понял, что сбежал Ладонщиков, русский студент?
— Да.
— И ты не видел его? — Холланд показал на свои глаза и на пустыню. — Не видел?
— Нет, — ответил Саид.
Попытка продолжить разговор с Саидом ни к чему не привела: он знал только эти слова — «да» и «нет». Пришлось снова перейти на язык жестов.
«Пора возвращаться в башню», — объяснил Холланд Саиду жестами. И вообще-то объясняться с помощью жестов было безопаснее, так как при этом не надо было снимать противогаз.
Саид, казалось, согласился, но едва Холланд взял его за руку, стал упираться. Тогда Холланд обхватил его за плечи и силой потащил с холма. Саид отбивался так яростно, будто Холланд тащил его не в убежище, а на казнь, хрипел и выл, несколько раз пытался боднуть Холланда в лицо и, наконец, изловчившись, ударил его ногой в пах. Холланд выпустил его и шлепнулся на песок, корчась от боли. Саид бросился наутек.
Все это было так нелепо и дико, что Холланд не сразу сообразил, куда убегает Саид. Превозмогая боль, разъяряясь от злости и недоумения, Холланд бросился было за ним, но вдруг понял, что Саид бежит к штольне. Какое-то время он еще продолжал гнаться за ним, но когда увидел, что Саид с проворностью песчаной ящерицы нырнул в лаз, остановился, сорвал с себя противогаз и захохотал, не в силах сдержать в себе этот истерический смех. Было ясно, что Саид по-своему истолковал разговор на холме, что он понял все так, будто Холланд сначала предложил ему уйти в пустыню, а потом попытался уволочь его туда насильно.