Черная башня

Байяр Луи

В такие моменты я всегда пристально наблюдал за ним, но даже сейчас затрудняюсь описать его реакцию. Он никогда не исправлял ошибку, он просто предоставлял обращению повиснуть в воздухе. На первый взгляд могло показаться, что он чувствует себя оскорбленным; только позже становилось понятно, что на самом деле он испытывал смущение, словно внезапно из детской показалась старая нянька и одним словом вернула его обратно, в босоногое детство.

Я к тому, что оно его пугало, это обращение.

Так

что вы без труда поймете, почему я приучился не ассоциировать отца со словом «доктор». И почему позже, когда я сделал целью своей жизни пробиться сквозь окружавший его панцирь, я не нашел более эффективного способа, чем самому назваться… доктором.

— Хмм.

Такова была первая реакция отца, когда я сообщил, что поступаю в Медицинскую школу.

Второй реакцией стало:

— Хмм.

Признаюсь, на мгновение этот занавес абстрагирования от всего, за которым он прятался, все же приподнялся. На его лице явственно изобразилась тревога, словно я у него на глазах стал кашлять мокротой. Смотреть на меня дальше было выше его сил.

Думаю, его волнение оказалось бы значительно слабее, знай он, сколько времени уйдет на осуществление моей мечты. В те времена, на заре Реставрации, казалось, мне никогда не стать врачом.

Так что можно понять, почему молодой человек не возражает, когда к нему с незаслуженным титулом обращается незнакомец, к тому же еще и мертвый. Не стану отрицать, мне нравилось считаться доктором Карпантье, пусть это и длилось недолго. Хочется думать, что удовольствие быть доктором я получал за нас обоих.

И если при этом я не слишком задумывался о другом докторе Карпантье… что ж, предоставьте мне такое право. Даже мой отец не хотел иметь с ним ничего общего.

— И когда он откинулся?

Голос Видока, мрачный и гортанный, возвращает меня к реальности. Я смотрю на него непонимающим взором.

— Когда он умер? — переводит Видок. — Ваш несчастный папа, когда он умер? Как давно он жует одуванчики с корней?

Если вам хочется, чтобы о смерти говорили туманно и уклончиво, то с Видоком вы ошиблись дверью.

— Год, — отвечаю я. — Год с половиной.

— Какие у вас точные внутренние часы. «Год. Год с половиной»…

— Хорошо, восемнадцать месяцев, так вам больше нравится? И еще двадцать один день и… и одиннадцать часов…

Слегка нахмурившись, он касается креста Святого Людовика.

— Похороны, наверное, были скромные, — замечает он.

— Он не хотел пышности. Точнее, мать не хотела. Была небольшая служба, минут на пять, не дольше.

— Кто присутствовал?

— Никого постороннего. Мать и я… да еще Шарлотта, и все.

Впрочем, нет, был кое-кто еще. Теперь я вижу — в темном склепе памяти маячит четвертая фигура. Скрюченная,

как запятая, в мешковатом одеянии, фигура склоняется над открытым гробом, дыша характерным запахом шерсти и парафина…

— Папаша Время.

— Надо же! — ухмыляется Видок. — Это аллегория, доктор?

— Нет… Папаша Время — давний друг нашей семьи, вот и все. У него есть настоящее имя…

— Какое?

— Хмм, кажется, профессор Расин. Нет, подождите, его имя Корнель…

В этот момент меня с удивительной силой пронзает другая мысль:

«Если бы отец оказался сейчас здесь».

— Не было сообщений в газетах? — уточняет более спокойным тоном Видок. — Поминальных служб?

Я отрицательно качаю головой.

— Следовательно… — глядя вверх, он снимает кивер, — известие о его гибели, вероятно, так и не дошло до незабвенного месье Леблана. Он погиб, разыскивая человека, который уже умер. Ангелы рыдают.

В этот момент раздается еще один голос. Отнюдь не ангельский.

— Добрый день, месье Эктор.

Перед нами Рейтуз, в облаке фрака, в почти безупречном обрамлении портика Пантеона. Золотые пуговицы, кружевное жабо и общее впечатление дерзости — вероятно, он только что проспал лекцию о гражданских правонарушениях.

— Вы меня не представите? — Улыбаясь, он сверкает пенсне в сторону Видока. — Могу я полюбопытствовать, к кому имею честь обращаться?

— Будете иметь честь получить моим сапогом по заднице, если не исчезнете.

Важно отметить, что эти слова произносятся абсолютно ровным голосом, однако намерения Видока столь недвусмысленны, что действуют даже на непрошибаемую самоуверенность Рейтуза. Разве придет в голову ожидать такой прыти от старой развалины, ветерана армии Людовика Пятнадцатого, — поневоле остолбенеешь!

— Послушайте, — побледневшие губы Рейтуза искривляются в улыбке, — не вижу никакой необходимости в подобных действиях.

Вместо ответа Видок хватает его за отвороты фрака и приподнимает над землей. Рейтуз, вися в тридцати сантиметрах над ее поверхностью, перебирает ногами в воздухе. Глаз у него дергается, он весь дрожит, до самой последней нитки одежды, и все же улыбка не покидает его лица, несмотря на рык Видока.

— Я неясно выражаюсь? Неясно?

Мощный бросок, и Рейтуз приземляется на внушительном расстоянии от того места, где начал полет.

— Подумайте о престарелых родителях! — бросает Видок. — Брысь отсюда!

Внимательно, словно доктор, изучающий клинический случай, он наблюдает, как Рейтуз нашаривает шляпу, нахлобучивает ее и, не оглядываясь, трусит в ближайшую подворотню.

— Этот ваш папа, — произносит Видок, переводя взгляд на церковь Валь де Грае. — Он о дофинах никогда не упоминал?