Черная богиня
Шрифт:
– Ну, так исцеляйте скальпелем! – крикнула Сикиника. – Я вам приказываю!
– Вы можете приказать принести меня в жертву на алтаре вашего бога, но вы не можете приказать мне выполнить ту работу, в которой я ни черта не смыслю. Я не доучился на врача и прекрасно знаю пределы моих возможностей. Мин-Ра придется покинуть Мерое, ему необходимо лечь в настоящую больницу. Такую операцию можно сделать только в столице Судана.
– Ни один человек Мерое не покинет город, и ни один чужак не войдет сюда. Так было на протяжении тысячелетий. Это завет царей, по которому живем все мы до единого! Счастливо живем, мой господин! Нам неведомы ненависть и зависть, воровство и убийства, прелюбодеяние и ложь… Мы – самые счастливые люди на свете!
– Да? И каждый год вы приносите в жертву бога дождя парочку девственниц, убиваете каждого, кто осмелится приблизиться к вашей таинственной Мерое, а царица-богиня даже владеет французским языком. Ваша Мерое – ожившее безумие!
– Вы никогда не поймете нас!
– И это единственное, что я вам могу обещать наверняка, – с издевкой произнес Савельев.
– Спасите моего ребенка… и вы станете первыми из чужеземцев, которые покинут Мерое.
Савельев пожал плечами – жест, понятный даже в Мерое. Сикиника зажала руками рот, сдерживая крик-плач. Сейчас она казалась много старше, чем тогда в тронном зале, замерзшая в божественной неподвижности. Савельев навскидку определил, что ей хорошо за тридцать. Хотя… «Она никогда не состарится, – подумал он. – Она останется вне времени, даже если биологически такое и невозможно. Но здесь в Мерое нет ничего невозможного».
– Он не должен умереть, – тихо простонала Сикиника. – Умоляю вас, он не должен умереть…
– Ну, если вы все понимаете, у вас только один путь: прочь из вашего сумасшедшего города-государства в нормальную, современную больницу! Кто или что мешает вам сделать это?
– Завет царей…
– Ну, коли завет, жертвуйте вашим сыном во имя этой глупости! – грубо ответил Савельев. «Мне нечего терять, – подумал он при этом. – Она должна решить, что для нее важнее: быть богиней или матерью». Павел разжал руки и отвернулся от Сикиники.
– Останьтесь! Куда вы собрались?
– В клетку, к друзьям. Я прикоснулся к вашему сыну, я не могу его спасти, а моя судьба отныне связана с его судьбой… значит, все предопределено. Домбоно так прекрасно и доходчиво мне объяснил.
– Да я вообще приказала привести вас сюда против его воли! Я вынуждена была одолеть сопротивление всей касты жрецов Мерое. Я приказала привести вас сюда! И вот вы здесь, вы, который категорически отказываетесь помочь! Неужели же вы так низко цените свою собственную жизнь?
– Ага, вы сами об этом заговорили, сами! А вы-то, вы во сколько оцениваете жизнь собственного сына?
– Я такая же мать, как и все остальные! – выкрикнула царица Мерое. В ее глазах блистали молнии, а маленькие кулачки были гневно сжаты.
– Конечно, – кивнул головой Савельев. – Я уже давно понял, что Мин-Ра не орел в клюве притащил, что вы рожали его в муках. У вас в груди бьется сердце, способное любить, и ваше тело умеет трепетать от страсти. Божественной страсти конечно же! А теперь подумайте, что сильнее – государственные интересы или материнская любовь, – Савельев горестно опустил голову. – И тут я вам вообще не указчик, эту дилемму вам придется решать наедине с вашей совестью, царица-богиня!
– Мои врачи будут оперировать, а вы проконсультируете их.
– И что вы от этого выиграете? Я ведь не знаю даже уровня ваших медиков.
– Домбоно вам все покажет. Если вы хотя бы попытаетесь…
– Эта операция – дело слишком серьезное, чтобы я стал «хотя бы пытаться»! Нет! Заветы ваших черных фараонов законсервировали ваше государство на четыре тысячи лет… но остеому не законсервируешь! Отвезите мальчика в нормальный мир!
– Вы поможете ему! – ее ручка, вытянутая в сторону Павла, была подобна приготовившейся к нападению змее. И ставшее на мгновение более человечным и живым лицо вновь превратилось в маску божества. – Вы сделаете это. Во имя вашей потерянной любви к белой женщине.
Савельев вздрогнул. Как, каким образом эта дьяволица сумела украсть его воспоминания о Науне?
– Прекратите, – устало прикрыл он лицо руками. – Я в жизни не оперировал, даже чирья не вырезал, не то что остеому. Было бы преступлением взяться за скальпель.
– Еще большее преступление вы совершаете сейчас, позволяя моему сыну умирать, – холодно произнесла Сикиника. – Ради вашей утраченной любви одумайтесь. Завтра Домбоно покажет вам нашу больницу…
… Я ненавижу больницы.
Больницы, построенные где-то в самой сердцевине послевоенного двадцатого столетия и сохранившие свое непревзойденное уродство в нашем новорожденном веке. Я ненавижу их бесцветные коридоры, они напоминают мне о зиме, а их обитатели похожи на персонажей проклятого Дантова ада.
В вызванном мною лифте в тот день смердило лекарствами. Человек, стоявший рядом на костылях, тоже смердил. Я едва дышал, прятал нос в букетике желтых хризантем. Моему спутнику было около шестидесяти, разбитая машина, обряженная в растянутый до невозможности спортивный костюм темно-синего унылого цвета. Его лицо было того же оттенка, что и букет в моих руках, щеки приклеились к костям черепа, а взгляд абсолютно пуст, словно дядьку по маковку накачали тазепамом. Голые ноги уныло терлись о тапочки без задников, а седой венчик волос он забыл причесать еще неделю назад. Мой взгляд нервно метался по его лицу, по стенкам лифта. Почему мы поднимаемся так медленно? Почему?
Все, приехали. Наконец-то. Онкологическое отделение. Здесь лежит Санька. Этот белый, по-зимнему стерильный коридор приведет меня к ней.
Дама в тоскливо белых одеждах и очках в поллица подошла ко мне.
– Вам чего?
– Я ищу палату №14…
– …Ради той, кого вы потеряли, помогите моему сыну, – ударил по мембранам металлический колокольчик голоса Сикиники.
Господи, ну зачем, зачем она просит?! Она ведь знает, как он ненавидит больницы…
Когда Павел Савельев вернулся в свою клетку, на востоке уже потягивалось в постели из облаков седое утро. Он сел на пол своей подвесной тюремной камеры и огляделся.
Они стояли у решеток и молча смотрели на него.
– Господи, спасибо Тебе, он все еще жив, – прошептала, наконец, Ника. Ее голос напоминал звон разбитого хрусталя.
– Я… я молился за тебя. Я дал тебе установку остаться в живых, – пролепетал Алик.
«Ну, надо же, – отстраненно подумал Савельев, – а он ведь так и не сошел с ума».