Черная богиня
Шрифт:
В саду царила та же тишина, та же пустота. Казалось, что все очаровано сном. В центре сада как будто росла в небо башня с узкими окнами. В единственной комнате башни стоял стол, заваленный древними манускриптами, шкатулками, флаконами и связками сухих растений. У масляной лампы, горевшей и днем, и ночью, сидел древний Тааб-Горус. Худощавое и сморщенное лицо, несмотря на бронзовый цвет, было бледно. Из-под густых бровей сверкали серые, мрачные глаза. Тааб читал, чертил железным острием какие-то знаки и считал, что-то бормоча себе под нос.
Старик был так увлечен работой, что
– Приветствую тебя, учитель!
Старик быстро выпрямился. Улыбка буквально озарила лицо мрачного Тааба.
– Да хранят бессмертные каждый твой шаг, мой мальчик, – отозвался он, протягивая принцу сморщенную руку.
Раненсет пожал ее и присел рядом со стариком.
– Учитель, а ведь Сикиника не торопится приносить чужеземцев в жертву! Она на что-то надеется или что-то подозревает. Мы можем спровоцировать ее?
Отпив несколько глотков козьего молока из глиняной кружки, Тааб произнес с загадочной улыбкой:
– Всякий человек и всякий народ обладает своим собственным космическим запахом. Один аромат создает расовую ненависть и личную антипатию. Другой же рождает любовь. Сикиника, как видно, полюбила аромат чужеземцев.
Раненсет вскочил на ноги и в волнении прошелся по комнате наставника.
– Но как, Тааб, как сделать так, чтобы Сикинику отвратил аромат чужаков? Ты сможешь помочь?
– Терпение, мой мальчик! – старик ободряюще сжал плечо своего воспитанника.
Потом, подойдя к одному из окон, он приподнял занавес.
– Возьми факел, и пока еще не наступил день, у нас хватит времени приготовить все необходимое.
Пока Раненсет зажигал факел, Тааб подошел к столу из черного дерева, на котором стояли чеканные флаконы, стеклянные и керамические горшки и банки, широкие алебастровые вазы. Взяв одну такую вазу, флакон и еще какую-то мелочь, Тааб вышел прочь из башни в сопровождении брата царицы-богини.
В каморе при малой пирамиде, стоявшей в саду дворца, они остановились. Горус вытащил из деревянного ящика вязки сухих трав, роз и других цветов. Положил их на треножники, полил маслом из флакона и поджег. По каморке пополз удушливый чад. Но ни старик, ни Раненсет не обращали никакого внимания на вонь. Брат царицы-богини помогал поддерживать пламя, подбрасывая в него все новые травы и подливая в огонь масло из амфор.
Когда огонь в конце концов все-таки погас, на дне треножника осталась омерзительная черная масса. Тогда Тааб-Горус вытащил из-за пояса лопаточку слоновой кости, соскреб массу и положил в вазу из алебастра. Затем залил змеиным ядом из бронзового флакона и перемешал. Жидкость окрасилась в красный цвет. Тщательно закупорив амфору, Тааб передал ее Раненсету.
– Вот питье, мой мальчик, оно поможет.
– Но кто должен его выпить? – вскинулся Раненсет. – Си… Сикиника?
Горус визгливо рассмеялся и сморщился.
– Нет, Раненсет, не Сикиника. На этот раз не Сикиника. Во имя нашей цели пусть уйдет в землю мертвых ее дорогая подруга. Она должна заснуть для вечности.
Раненсет, казалось, все еще сомневался.
– Учитель, – наконец сказал он. –
Горус ласково потрепал по щеке своего воспитанника.
– Не бойся. Если и выпьет, тем лучше. Раненсет пожал плечами.
– Да как скажешь, учитель…
После завтрака – фруктовый чай, ломоть серого какого-то хлеба, пчелиный мед и сильно пахнущее овечье масло – Павла Савельева вновь повели в город.
Шелученко так и не притронулся к еде. Он съежился в уголке клетки в комочек, поглядывая воспалившимися глазами на великолепный город-театр. На плоских крышах хозяйничали женщины, развешивали белье, выбивали матрасы. Играли во дворах дети. Их звонкие голоса порхали в воздухе, ударяясь о днища клеток, о гигантские стены храма, нависшие над городом. На улицах пульсировала жизнь, маленькие бычки тащили телеги. Торговцы бойко расхваливали свой товар. И никто не глянет наверх, на висящих между небом и землей чужаков.
Неподалеку что-то строили. Терпеливо творили новую часть храма. Как во времена фараонов ловко обходились с огромными каменными плитами. Надсмотрщики громко подгоняли блестевших от пота, задыхавшихся людей.
Ваня Ларин с огромным аппетитом уничтожал принесенный им завтрак.
– Прежде чем они принесут меня в жертву, – сообщил он Веронике, облизывая запачканные медом пальцы, – я хоть наемся по-человечески…
– Так ты будешь оперировать? – взвизгнул Алик, увидев пришедших за Савельевым солдат.
– Нет, мистер Шелученко.
– Но тогда ты мог бы спасти всех нас! Я умоляю тебя, Павел, я умоляю тебя: хотя бы попытайся…
Павел дико посмотрел на него. Он что, совсем ничего не понимает?
– Но это же равнозначно убийству, Алик!
– Ничего не делать в нашем положении тоже убийство! – еще громче завизжал Шелученко. – Господи, неужели этот идиот вообще ни на что не способен?!
Он опрокинул маленький столик с завтраком, вцепился в решетку и забормотал что-то себе под нос. Савельев задумчиво поглядел на него. «Шелученко и дня не продержится, – с грустью подумал он. – А вот Ванька снова висельные свои шуточки отпускает. Ника – тоже молодец. Я-то, конечно, боюсь, но… но Шелученко, нормальный трусливый мужик, как миллионы других людей, он будет самой первой жертвой. Придется мне, когда вернусь – если вернусь, конечно, – соврать ему, как врут смертельно больным людям. Скажу: все в порядке. Только терпение, терпение и еще раз терпение. Нервишки, мой дорогой, глупые нервишки шалят. Не беспокойся, мы выкарабкаемся…»
Такие разговоры велись уже сотни раз в этом мире и сотни раз люди покупались на них. Купится и Алик…
Савельев протиснул руку через прутья, пытаясь дотянуться до клетки, в которой сидела Вероника.
– Никусь, верь мне. Я… я также цепляюсь за жизнь, как и все вы…
Внизу его ждал Домбоно. Он бросил на Павла враждебный взгляд и махнул рукой в сторону крытой деревянной телеги, запряженной двумя рогатыми быками.
– Садитесь.
Савельев улыбнулся.
– «Скорая помощь» города Мерое?