Черная Книга Арды
Шрифт:
Мои руки… - он горько усмехнулся, разглядывая тяжелые наручники на запястьях, и у нее больно сжалось сердце. Что я могу? Один, без этих людей, я уже бессилен. Скорее не я — они защита мне. Мое время на исходе — и кто вспомнит обо мне? Впрочем, так ли уж это важно… Ортхэннэр будет сильнее меня во всем. Я — уже ничто.
Не говори так!.. Он — часть твоей души, продолжение твоего замысла… сын твой. Да, ты прав — он многое свершит; но плох тот учитель, чей ученик не посмел или не смог стать равным ему: ты ведь его
Что проку в звезде? — я не всесилен и не могу помочь всем, хотя их боль — моя боль, и радость их — моя радость… а они ведь надеются на меня…
Что проку было бы в свободе людей, если бы боги хранили их ото всех бед, делали бы все за них, а им оставалось бы только желать? Любовь и милосердие богов стали бы карой для них: там, где исполняются все желания, нет места познанию и свершению, не к чему стремиться — и сами желания умирают.
Но ведь эти люди гибнут за меня!
Не за тебя. За свою свободу, за свою землю, за тот Путь, который избрали сами. Или ты хочешь отнять у них право выбора ?И разве не за то же, Тано, сражались и мы ?
А та, чей крови мне не смыть…
Учитель… - срывающийся шепот, — Учитель, Мелькор, мэл кори — ведь я вернулась!..
Впервые — он поднял взгляд, не ожидая увидеть ничего, кроме ночного сумрака, страшась этого, с неясной безумной надеждой…
Темные с проседью волосы, бледное до прозрачности юное лицо, то же — и иное, и глаза — те же глаза…
Он протянул к ней руки над звездным пламенем светильника:
— Элхэ!..
Он сознавал, что это был сон, видение, бред. Потому что невозможна встреча вне времени, встреча сквозь тысячи лет — как стрела навылет. Через тысячелетия — не соприкоснуться рукам. Только — словно прикосновение прохладного ветра к ладоням…
ЗЕМЛЯ-У-МОРЯ: Прощание
202 год I Эпохи
Он шел по прозрачному светлому осеннему лесу — рассвет встретил его в дороге, и печальное солнце цвета молочного янтаря, затянутое облачной дымкой, стояло сейчас высоко над горизонтом.
Золотисто-коричневый шуршащий ковер листвы стелился ему под ноги, можно было идти долго, не думая об отдыхе, но он все-таки опустился на покрытую пружинящей палой хвоей землю в тени темных лап вековой ели. Медленная поздняя осенняя бабочка устало опустилась ему на колено и замерла, греясь под лучами бледного солнца; так тихо, что слышно, как шуршат, чуть вздрагивая, черные с отливом в зеленый металл крылья…
Крылья. Он почему-то не подумал об этом. Наверно, живя среди людей, привык считать себя одним из них, да и просто хорошо было — идти
Осторожно, чтобы не спугнуть, он протянул к бабочке руку. Она повела усиками и медленно перебралась к нему на пальцы, цепляясь за кожу тоненькими лапками. Он усадил ее на плечо, и она снова замерла, распластав крылья, — черно — изумрудная брошь.
Он пошел вперед — медленно, но уже не останавливаясь, лишь на мгновение задержался у молоденькой рябинки, чтобы сорвать несколько кораллово-красных ягод. У рябины был вкус осени — горчащий, с кислинкой; вкус дороги без возврата и светлой печали.
На исходе дня он пришел к Долине Ирисов. Странно было видеть белую пену поздних цветов — будто снег выпал. Ветерок донес легкий неуловимый запах — и, словно это придало ей сил, бабочка взмахнула крыльями, еще раз, и еще и, вспорхнув с его плеча, медленно полетела в долину.
Крылья.
Черные, как непроглядная ночь, они медленно распахнулись за его спиной, наполняя душу отчаянно-счастливым чувством полета и ледяного ветра высоты, бьющего в лицо. Он замер, полуприкрыв глаза; крылья резко рассекли воздух — боль ударила в плечи двумя острыми клинками, и он сразу понял все. И с глухим стоном медленно опустился на землю, уткнулся в нее лицом, все еще не находя сил поверить…
Вот и все. Больше мыслей не было. Он скорчился на земле, только теперь ощутив ее предзимний холод, вздрагивая всем телом, не в силах встать. Острые бурые хвоинки кололи лицо; он медленно перекатился на спину и замер, глядя в высокое и уже недоступное небо. Чувство смертельной усталости и опустошенности охватило его. Сам себе он казался сейчас сухим листом, лишь на несколько мгновений ощутившим радость полета, — и, став землей, забудет ли это…
Вот и все.
Он лежал, раскинув руки — ладонями вверх.
Небо потемнело, зарядил мелкий дождь, затянул тонкой кисеей Долину и лес, сделал дальние горы похожими на низкие кучевые облака… Он лежал не шевелясь — не было сил даже поднять руку, стереть с лица холодные капли. Вскоре морось и вовсе прекратилась, небо расчистилось, и показались первые звезды.
Так и будет. Арта выпьет его до капли, как земля пьет этот недолгий дождь. На что нужна чаша, если нечем наполнить ее вновь? Наверно, уже не будет ни больно, ни страшно: останется только это чувство звенящей пустоты — пустоты, которую нечем заполнить. И куда, зачем тогда идти ему, что делать с бесполезным своим бессмертием…
А ночь смотрела на него ясными и печальными глазами звезд, и помимо воли он начал вслушиваться в ту Песнь, которую никогда не узнаешь до конца, даже прожив тысячи лет, — загораются и гаснут звезды, рождаются и умирают миры, а Песнь живет…
Он медленно поднялся, постоял, вытряхивая запутавшиеся в волосах хвоинки, и, осторожно ступая по живой земле, пошел по краю Долины, пытаясь различить в Песне Арты отдельные мелодии — гор, цветов и трав… На этот раз Белый Единорог не вышел ему навстречу. Ничего, он останется на ночь в доме Наурэ и уйдет на рассвете, простившись с Учеником, с Долиной, с Единорогом, с этой землей… И ему мучительно захотелось хотя бы эту последнюю ночь провести не в одиночестве: он ускорил шаги, чтобы быстрее добраться до узкой змеящейся тропинки, ведущей к дому в горах.