Черная кровь. Черный смерч

Перумов Ник

День оголодавшие карлики рыскали по округе, но осады с обложенного селения не снимали. Перед закатом, как и полагается, собрались, повопили, грозя защитникам копьями, и пропали за ближайшим холмом. Народ начал было привычно готовиться к ночным работам, но тут Матхи и Ромар объявили, что за ограду выходить нельзя. Никуда чужинцы не делись, скрылись из глаз и тут же оставили птиц и засели поблизости.

– Так ведь стемнеет скоро! – проскрежетал Парат, так и не нашедший себе покоя из-за того, что не смог до конца идти с войском. – Оружные люди в селе остались – выйти и перерезать поганцев!

– Верно! – поддержал воина Свиол. – Пусть люди готовятся, я их сам поведу!

Давно

ждал Свиол этого часа. Всю жизнь он уступал, каждый раз оказывался обойдённым. Мог вождём стать, а не стал, назвали люди вождем Бойшу, хоть тот и моложе на шесть лет. А Свиол – старейшина, но даже не старшина. У Барага семья – всего ничего, а он царит на Белоструйной – разом и старейшина и старшина. Туран на юге владычит, а Свиолу и этого не досталось. Смешно сказать: из пяти старейшин – трое в большом посёлке живут, а в верхнем селении – ни одного. Делами там заправляет Сават, мужик вовсе не старый. Между прочим, из его, Свиоловой, семьи, а ходит в старшинах.

И тут опять встал поперёк судьбы Ромар.

– Никто никуда не пойдёт! – сказал он тихо, но так твёрдо, что сразу стало ясно – не Свиол главный в эту минуту, а безрукий колдун. – Где ты их искать будешь? Сейчас не дожинки, чтобы по лесу ночью бегать. Птиц они схоронили, да и сил у нас таких нет, чтоб птиц брать. А карлика ты ночью в кустах не сыщешь – он тебя видит, ты его нет.

– С факелами пойдём! – не сдавался Свиол.

– С факелом ты на корм диатримам пойдёшь.

– Правильно Ромар говорит, – произнес вдруг немощный Лат. – Нельзя такое делать. Вождь перед уходом сказал, чтоб за городьбу не выходили, боя не принимали.

Вызванный кем-то, пришел Муха, поднялся на приступок, оглядел поверх острых брёвен темнеющую степь и веско сказал:

– Дык ясно же – нельзя туда идти. Карликов втрое больше, чем нас. В песнях недаром поётся, что большеглазого ночью не взять. А это, считай, та же погань. Даже если порежем мы их, всё одно без потерь не управимся. А там и еще подойдут враги. Река пересохла, мы тепереча перед левым берегом нагишом стоим, нас без реки всякий обидеть может.

Свиол только плюнул в сердцах. За Стакном даже и посылать не стал, и без того ясно, чью сторону примет осторожный мастер. Однако не утерпел, сказал:

– Как к утру наши подойдут и прямо чужинцам на завтрак достанутся, что вы тогда говорить будете?

– А вот это правильно рассудил, – похвалил Ромар. – Вели страже у ворот кричать время от времени. Тогда наши заранее услышат, что враг под стенами, и в ловушку не попадут.

– Карлики тоже услышат.

– Пусть себе слушают. Они всё равно нашего языка не понимают. А кому и зачем мы кричим, и вовсе не знают. Может, это мы так духов ночи заклинаем.

Под заунывные крики сторожей ночь плавно катилась к рассвету. Однако в самый тёмный час случился ещё один переполох. На этот раз тревогу подняли собаки.

Рядом с людьми во все времена жили псы. Вместе с людьми ходили на промысел – и дело знали, никогда не поднимали дичь прежде времени, а в загонной охоте и вовсе без собак было бы не обойтись. Помогали и пастухам, а овец и коз берегли, за добычу не считая. Различали псы и людей: чужого человека могли и порвать, а своего, даже самого малого младенца, оставленного матерью на краю поля, охраняли и берегли. За такую службу собакам было позволено безвозбранно рыться в помойках, а в дни охот получали они вдоволь требухи, которой люди брезговали. В голод, когда и люди бедствовали, собаки уходили в леса, жили там сами по себе, а потом возвращались тоже своей охотой, никем не принуждаемые.

Когда на селение

обрушились диатриты, собачьему племени тоже пришлось несладко. Часть псов погибли, большинство – разбежались по кустам и окрестным рощицам, где громоздким птицам было не так-то просто достать их, а несколько собак укрылись вместе с людьми за городьбой. Обычно им не дозволялось заходить в селение, псы жили за оградой возле помоек, но сейчас ни у кого не поднялась рука выгнать четвероногих союзников на верную смерть. И спасённые собаки заплатили за добро добром.

Лай и визг, поднятые четвероногими, могли разбудить и мёртвого. Народ выскакивал из домов, кто-то заорал на собак, но большинство понимало, что так просто напуганные звери шуметь не станут. Мужчины с оружием кинулись туда, где метались, исходя лаем, мохнатые сторожа. В темноте не было ничего видно, но, когда пастух Мачо, размахнувшись, кинул вниз горящий факел, люди успели заметить тёмные фигуры, что, согнувшись, удирали в степь. Карлики, оставив где-то беспомощных птиц, решили самостоятельно пощупать оборону селения.

Вслед бегущим полетели стрелы, но то ли лучшие стрелки ушли с Бойшей, то ли просто не повезло, но только высланный наружу отряд никого за частоколом не отыскал.

Хотя это было потом, а покуда люди метнулись на другой звук – в Отшибной землянке кричала Уника.

Стояла Отшибная землянка в дальнем от входа углу селения, притулившись возле городьбы и мало что под неё не подныривая. Построили ту землянку в незапамятную пору, говорят, первую яму отрыл чуть ли не сам великий шаман Сварг, тот, что посрамил йогинь. Яму отрыл – да ещё и заговорил своим заветным словом, что, мол, быть здесь тем, кого род испытывает. Не часто случалось, что сидел в Отшибной землянке какой ни есть бедолага, бывало, годами пустовало недоброе место… Иногда по приговору старейшин держали в ней ослушников – чтобы поостыли да подумали о срамных своих делах. Шаманы тоже порой заключали туда тех, кого обуял безумный дух. Этим тихая землянка тоже помогала – беситься люди переставали, входили в разум. Про Отшибную землянку болтали, будто там по ночам к нарушившему родовые заповеди является сам Великий Лар – и нужно пред ним ответ держать, а ведь спрашивает он, ох, с пристрастием!.. Правда, сам Лар – это ещё полбеды. А ежели шаман разрешит явиться к преступнику кому построже? Наутро весь седой проснёшься…

Дверей на землянке не было, крепче любых запоров держало пленника слово шамана. Внутри имелся камелёк, чтоб не так холодно зимой было, и жёсткая постель в углу. Стены увешаны рогами оленей. Олени среди зверей особенные – по весне с ума сходят, и тогда олений вождь приводит свой народ в разум ударами ветвистых рогов. Для того эти рога и в Отшибной землянке висели. Начнёт буйствовать рехнувшийся сородич, а олений рог его смирит, хотя бывало, что буяна выносили поутру из землянки избитым до неузнаваемости. Сейчас, когда в узилище сидела Уника, Матхи на рога заговоров не накладывал, так просто висели, для красоты и порядка.

Уника переживала заключение спокойно: она своё дело сделала, а там – как судьба распорядится. Только за Таши беспокоилась – не натворил бы чего сгоряча. О том, что происходит в селении, Уника имела самое смутное представление; Матхи, навещавший пленницу, молчал, испуганно молчала и Лата, приносившая дочери еду, а Ромар последнее время крутился, словно овца, заболевшая вертячкой, и много времени на Унику выкроить не мог.

Лай собак поднял Унику среди ночи. Девушка села, засветила лучину от углей, догоравших в очаге. Прислушалась. Какой-то шум доносился сквозь стену. Никак скребётся кто?