Черная линия
Шрифт:
Реверди встал перед Марком и посмотрел ему прямо в глаза:
— Я знаю, что ты любишь подробности. Я мог бы рассказать тебе о часах, проведенных в этом плетеном шкафу, ставшем моей второй кожей. Моим ящиком Пандоры. Я мог бы объяснить тебе, как я дрожал в темноте, как меня сотрясали судороги, как я пытался, сам того не желая, подсматривать через прутья. Как каждое новое лицо моего отца, его новые черты проникали мне под кожу, буквально разрывали меня. Иногда мужчина приподнимался на кровати и спрашивал: «Ты не слышала шума?» Он вставал, подходил близко к шкафу, едва не задевая его. Я вжимался в глубину моего убежища, я старался не дышать. Он подходил так близко,
Реверди копировал все голоса — мужской, женский, задыхающийся детский. Перевоплощение этого атлета, этого олимпийца, превращающегося во всех по очереди персонажей своего рассказа, усиливало ужас ситуации. И снова подтверждались слова доктора Норман: Жак Реверди — не единая личность. Несколько разных людей сосуществовали в нем, жили бок о бок, но никак не сливались в одно целое.
Марк согнулся. Боль становилась непереносимой. Перед глазами плясали черные пятна. Он не был уверен, что доживет до конца истории.
Ныряльщик продолжал, словно вторя мыслям Марка:
— Но самое главное, я страдал от нехватки кислорода. В моем тайнике не хватало воздуха. Я… Я… Я все время умирал. И тогда, сам не знаю как, я нашел средство защиты…
Внезапно его лицо расплылось в широкой улыбке, радостной, гордой.
— Орудие борьбы, которое могло сделать меня непобедимым. Апноэ. Во всех моих биографиях написано, что я открыл для себя апноэ в Марселе, после смерти матери. Я сам распространял эту легенду. Но это неправда. Я открыл апноэ в парижском пригороде. Сидя в шкафу.
Не знаю, как, но в один прекрасный день, вместо того, чтобы отчаянно ловить воздух через ротанговую плетенку, я задержал дыхание. И тут случилось чудо. Вдруг я почувствовал, что меня заполняет чудесная сила. Вздохи матери куда-то уплыли, угроза отца, множество его лиц — все ушло… Апноэ воздвигло между мной и внешним миром стену, совершенно непроницаемую перегородку. О мой панцирь разбивалось все. Я стал неуязвимым.
Каждую ночь я тренировался в своем тайнике. Я больше не прислушивался к шуму, доносившемуся снаружи. Я не слушал их криков, их стонов, их оскорблений. Я сосредоточивался на том, чтобы задержать дыхание как можно дольше. Символическая деталь: я следил за временем по часам, забытым одним из моих отцов. Каждый вечер я добивался хоть крошечного, но прогресса. С каждым вечером я становился сильнее. Я больше не боялся шкафа: я сам превратился в ящик, герметично закрытый, не поддающийся взлому, защищавший мою личность от чужих.
Я решил, что внешне ничего не должно измениться. Я продолжал изображать запуганного, хрупкого мальчика. Но внутри я стал твердым и прозрачным, словно сделанным из кварца. Я продолжал тренироваться. Я развивал свои способности. Я не отдавал себе отчета в том, что обладаю уникальным даром: в десять лет я умел задерживать дыхание на целых три минуты, замедлять ритм сердца до двадцати ударов в минуту.
Благодаря этой дисциплине я смог вырасти. Я гнал прочь свои кошмары, а также и желания, все более и более черные. Мое созревание означало пробуждение не любви, а смерти. Конечно, моя жажда убийства сосредоточивалась на матери. Я слышал голоса, нашептывавшие мне: «Убей ее! Уничтожь этот кладезь порока!» Но когда наступала кульминация кризиса, когда я был готов перейти к действиям, меня вновь и вновь спасало апноэ.
А тем временем обстановка в нашем доме менялась. Я становился неинтересен матери. Я стал слишком большим, чтобы участвовать в ее мелких порочных играх. У меня уже росла борода. У меня начал ломаться голос. В двенадцать лет мой рост уже превысил метр семьдесят пять. Я уже не был забавным. Более того, соотношение сил изменилось. Уже не могло и речи идти о том, чтобы помыкать мною, мучить меня. Да и сама она изменилась. Ее красота поблекла. Она стала сильно краситься. Она пила. А когда она, наштукатурив морду, звонила в двери обездоленных, ее чары уже не действовали. Она возвращалась домой, что-то бормоча, отчаявшаяся, пьяная в стельку.
В тринадцать лет я начал опекать ее. Ухаживать за ней, кормить ее, укладывать спать. Я поддерживал в ней жизнь, как птицевод, откармливающий гуся, в ожидании пиршества ненависти. Я ждал, чтобы она «дошла до точки». Чтобы принести ее в жертву. Но ей повезло. Когда не стало шкафа, прекратились пытки, закончились сеансы секса, моя злость потихоньку ушла. В конце концов, я даже проникся жалостью к этой развалине, к этой пародии на человека, слонявшейся по дому. А ведь я так ее ненавидел… Теперь же я находил ее просто жалкой. Особенно когда я определил, какая болезнь пожирает ее, словно раковая опухоль. Секс. Моя ненасытная мать и до сих пор постоянно хотела трахаться.
Мне исполнилось четырнадцать лет. Я более или менее регулярно ходил в лицей. Достаточно для того, чтобы учителя отмечали мои интеллектуальные способности. Они знали о ситуации у меня дома. Говорили о том, чтобы разлучить меня с матерью. Шла речь о том, чтобы меня отправить в интернат, а ее — в специальную лечебницу. Может быть, это стало бы правильным решением. Может быть, уехав из дома, я сумел бы побороть свои кошмары, свои поползновения, стать нормальным человеком. Может быть. Но как всегда, она все испортила.
Вдруг она стала со мной странно мягкой и ласковой. Инстинктивно я тут же почуял опасность. Я не ошибался: теперь эта ненормальная рассчитывала, что я буду удовлетворять ее. Физически. Когда она предприняла первую атаку, когда она просунула руку мне между ног, она подписала свой смертный приговор. Моя ненависть расцвела пышным цветом. На меня словно снизошло озарение, я понял, что сделаю. В тот момент, когда я схватил ее руку и отшвырнул от себя, словно старую куриную лапу, я спланировал ее казнь.
Жак Реверди заулыбался.
Марк завороженно смотрел на него: несмотря на уверенность в том, что он вот-вот умрет, несмотря на то, что дыхание превратилось в пытку, он испытывал жалость к своему противнику. За этим гигантом в черном комбинезоне, за этим безумным чудовищем он видел только измученного маленького мальчика, дрожащего от страха в ротанговом шкафу.
— Я принялся за работу. Я вернулся к планам ее убийства, разработанным еще два года назад. На все у меня ушло несколько недель: материалы, подготовка, проверка. Как-то вечером, после хорошей попойки, мать проснулась в своей кровати. Она заметила, что не может пошевелиться: она была привязана к подголовнику. Она подняла голову и увидела, что я сижу на полу. Я спокойно смотрел на нее. Она сначала засмеялась, потом закричала, потом засмеялась и закричала одновременно, потом ее стало рвать прямо на старое платье, в которое она была одета. Вначале она не удивилась, что у нее болит голова, ведь мигрень с похмелья давно стала делом привычным. Но когда она начала кашлять, хватать воздух маленькими глотками, до нее дошло, что происходит что-то непонятное. Ее сын решил не просто пошутить.