Черная линия
Шрифт:
За две недели я самым тщательным образом законопатил даже мельчайшие отверстия в ее спальне. Вентиляционные решетки, дверные щели, окна. Я специально взял для этой цели ротанговые волокна. В память о шкафе. Я хотел, чтобы моя мать испытала те же ощущения, на которые когда-то обрекла меня. Удушье. Страх. Темноту. Пока она всхлипывала на кровати, я не шевелился, я ждал, чтобы темнота заполнила комнату. Заползла ей в рот, в мозг.
Но пытка только начиналась. По моим расчетам, удушье должно было наступить только через сорок восемь часов. Впрочем, ее впалая грудь опередила события: на следующий
Прошли долгие часы. Я видел, как она дергается, зовет, разевает рот и все больше травится углекислым газом, скопившимся в комнате. Чем больше она рвалась, тем больше ускоряла собственную смерть. Я попытался предупредить ее, но она не слушала. Она рыдала, ее рвало, она смотрела на меня молящими глазами старой похотливой суки. Она дернулась еще несколько раз — веревки резали ее руки, ее колени выгнулись от усилия, она сделала под себя. Потом она обмякла, как сломанная кукла, погрузилась в свою блевотину и испражнения.
А я переживал неописуемое торжество. Перед моими глазами плясали золотые искорки. Мое сердце билось медленно, как ночной прибой. Я выплюнул загубник и прекратил дышать. Я хотел увидеть, как она испустит последний вздох. Хотел всосать последние частицы кислорода, которые она крала у меня в детстве. Ее лицо вздулось, стало лиловатым. Глаза вылезли из орбит. При очередном спазме они обратились на меня, и я спросил себя, почему я ждал так долго, чтобы привести в исполнение свой приговор.
В моем плане предусматривался и второй акт. Я должен был замаскировать ее казнь под самоубийство. Я решил вскрыть ей вены, в тех местах, где веревки прорвали кожу, пока она еще не совсем умерла. По-прежнему не дыша, я развязал веревки, потом взял заранее приготовленный нож, самый острый, которым она резала чеснок и лук. Я аккуратно разрезал ее запястья, стараясь попасть в вены.
И тогда произошло чудо.
В комнате, где уже не было кислорода, вытекавшая из нее кровь стала черной.
Совершенно черной.
В первый момент я отпрянул в ужасе, потом пришел в восторг. Я любовался телом, источавшим этот нектар. Я никогда не видел ничего более прекрасного. Такого чистого, такого подлинного зрелища. Дело было в обычном цианозе, связанном с аноксией, но мне казалось, что это зло выходит из тела моей матери. Эта черная вязкая жидкость и была злом. Подлинная природа этой женщины — порок и ложь — заключалась в этой черной крови.
Я поднялся, со слезами на глазах, и тут заметил, что я кончил, прямо в штаны. В первый раз в жизни я испытал оргазм. В чистоте апноэ. Отныне других путей для меня не существовало. Именно в тот момент, я знаю это, у меня на затылке появилась метка. Сзади на голове выпала и никогда уже больше не отросла полоска волос. Этот след стал вехой в моей новой судьбе.
Мысли Марка текли все медленнее. Мозг не получал достаточно кислорода. Реверди подошел вплотную к нему. Его голос звучал по-прежнему ясно:
— Ты не дошел до конца в своей книге, Марк. Ты не захотел — или не смог — добраться вместе со мной до определенной точки. До того места, где все намерения кристально чисты. А между тем мне казалось, что я много рассказывал об этом Элизабет…
Марк бросил взгляд на Хадиджу. Она втягивала воздух, как рыба, выброшенная на берег, с ужасающим свистом. Собственная беспомощность бесила его. Он и сам был близок к обмороку. Между двумя приступами кашля он пробормотал, еле слышно:
— Ско… скольких ты убил?
— Каждый год, — улыбнулся Реверди, — в Юго-Восточной Азии пропадают тысячи человек. Я внес свой вклад в эту цифру. Для меня Черная Кровь — это не физическое явление, не случайность. И тем более не халтурно написанная книга, Это вечный поиск, Марк. В эти глубокие воды я погружаюсь всем своим существом. Мое подлинное апноэ, моя стометровая планка всегда заключалась именно в этом погружении…
В круглой комнате, наверное, уже почти не осталось пригодного для дыхания воздуха. Синеватое пламя масляной лампы еще теплилось. Убийца взглянул на свой счетчик:
— Десять процентов. Время поджимает. — Он повернулся к Хадидже. — Красавица моя, ты исповедуешь ислам?
Она не реагировала. В обмороке. Может быть, уже мертва. Он продолжал, словно она могла его слышать:
— Нет? Ты не знаешь эти слова Корана?
Написано, что Пророк, еще до исполнения своей миссии, заснул глубоким сном на земле. И два белых человека спустились справа и слева от него и встали там. И белый человек слева рассек ему грудь золотым ножом и извлек сердце, из которого удалил сгусток черной крови. А белый человек справа рассек ему живот золотым ножом, и извлек внутренности, и омыл их. И они вложили органы на место, и с тех пор Пророк стал чист и мог проповедовать веру…»
Реверди поймал клапан, прикрепленный к баллону со сжатым воздухом. И впервые в его голосе послышалась злость:
— Благодари меня, Марк. За себя и за нее. После всей вашей лжи, ваших надругательств, я очищу вас, омою, как белые люди из Корана…
У Марка не оставалось сил, чтобы поднять голову — вспышки, темные пятна затуманивали его сознание. В его мозгу крутилась только одна мысль: выиграть время. Несколько секунд. И попытаться сделать что-то, все равно что, лишь бы спасти Хадиджу.
Убийца уже собирался взять в рот загубник, когда Марк выдохнул:
— Подожди.
85
Его голос звучал как шелест:
— Бамбук, почему бамбук? Почему листья подавали тебе сигнал к убийству?
Реверди замер и улыбнулся:
— Это все платья.
— Платья?
Он провел пальцами по своему лицу, сверху вниз.
— Платья моей матери, от Лоры Эшли… Когда я сидел в шкафу, когда я умирал от страха, когда я задыхался, они свисали с вешалок и гладили меня по лицу. Это прикосновение навсегда связалось для меня со страданием. Каждый раз, когда я чувствую, как листья бамбука прикасаются к моему лицу, я снова оказываюсь в шкафу. Это точно такое же ощущение, та же легкость. Я чувствую, как платья касаются моего лица. Я слышу мою мать и ее вздохи наслаждения. И я снова жажду черной крови…