Черная Пасть
Шрифт:
– О, как дороги для памяти дикие достопримечательности! А когда к этому примешиваются еще и причуды!..
– - Какие же причуды у вас могут быть связаны с саксаулом?
– заинтересовался Пральников.
– Вы все равно не поверите. Мы, иностранцы, для вас все изверги, тираны, чудаки. Мы ничего не любим, кроме золота. Пусть будет так, но я хочу увезти из Кара-Богаза немного саксаула.
– Это не трудно сделать, но зачем?
– О, я обещал своей подруге сделать настоящий шашлык... на саксауле! Она знает, что нет на свете ничего лучше такого шашлыка. Вы литератор и можете меня понять. Чтоб и она со мной мысленно побыла в Каракумах, я привезу ей саксаул. В его дыму поджарю альпийского барашка! Поверьте, леди оценит это, а её внимание стоит хороший
– У вас изысканные запросы,- довольно пассивно поддержал разговор Пральников.
– Больше ничего вас не заинтересовало?
– Торговля всегда останется скучной коммерцией, а экзотика - мое увлечение. Я видел вашу туркменскую мадонну в гипсе, которая есть первая пионерка. Видел страшный остров Кар-ра-Ада! Камни. Змеи. Кости...
– Для нас Кара-Ада не только мрачные скалы!
– горячо возразил Виктор Степанович.
– Это - суровый памятник, всегда посылающий людям живой свет. Остров Кара-Ада олицетворяет нашу борьбу, ее великий смысл и светлую память о творцах Октября!..
– О, я понимаю, туркменские карбонарии!..
– с пафосом, в котором улавливалась скрытая ирония, произнес странствующий бизнесмен.
– О, это есть каспийские пирамиды фараонам революции!..
– довольный этим экспромтом, иностранец улыбнулся, впрочем, весьма осторожно, помня о своей дипломатической визе.
– О, свет маяка с опасного острова Кара-Ада я не возьму для своей фирмы! Я беру на экспорт, как две египетских бусинки из мастаба, две маленьких фактуры саксаула из ваших джунглей... О, Кара-Ада!.. Ад-да!.. у мрачного Данте нет такого ада... Кар-ра-Ада!..
Это восклицание вырвалось у красивого, надушенного итальянского купчика в тот самый момент, когда они вышли из школьного садика со скульптурой юной туркменки Эне, смело боровшейся с врагами молодой Советской власти. Покинув кленовый подог, Пральников и гость сразу же оказались на морском волнобое, у пристани. Из синей, волнующейся пучины поднималась каменная твердыня острова.
– О, Кара-Ада!..
– повторял иностранец, когда они подошли к стоявшим на пирсе бородатому Ковусу-Ага в кумачовой рубахе и бледнолицему Мураду.
Тяжело и ворчливо, как бы нехотя разминаясь, от причала отваливал "Степан Шаумян". На пристани было немноголюдно. Ковус-ага с парнишкой, провожая судно, сначала шли по берегу, потом ступили на бревенчатый настил и продолжали двигаться параллельно пароходу до самого крайнего бревна, пришитого к сваям железными скобами. Не глядя под ноги, шагая твердо, уверенно, старик и курил, и переговаривался знаками с моряком на пароходе. У шаткого перильца Ковус-ага остановился, вдруг захохотал и погрозил своему собеседнику кулаком.
– Подол опустится, а... срам в глазах останется!
– крикнул старик, видимо, не решаясь передать знаками сокровенный смысл этой весьма фигуральной поговорки.
– Понял?.. Попутного ветра. Хош!..
Ковус-ага оглянулся на берег и увидел иностранца, а с ним ашхабадского гостя.
– Пап, а дяденька с парохода опять тебе машет, - дернул отца за рубаху Мурад.
– Этот разговор боцман заводит уже не к делу!
– А о чем он говорит, пап?
– полюбопытствовал Мурад.
– Старый спор.
– Отмахнулся от парнишки старик.- За бакенщика Кийко меня ругает. Зря, говорит, к нему придираюсь. Наверно, Кийко и не плохой человек, но скрытый и землистый какой-то! Не даром говорят: бойся бабу крикливую, а мужчину - молчаливого!..
– Бакенщик?
– Мурад вздрогнул и вцепился старику в плечо.
– У него рука в керосине и волосатая. Он ведь такой?..
– Чего ты испугался?
– спросил сынишку Ковус-ага, но как ни добивался, ничего больше не вытянул от побледневшего и замкнувшегося в себя Мурада.
– Ну и молчи, посапывай: хоть и сопливый нос, да свой!
Закадычный друг старика, бакинский боцман Пинхасик, с которым они дружили с юности, перестал кривляться и паясничать на корме судна: он увидел, как Ковус-ага вступил в разговор с подошедшими к нему людьми.
– Попутного ветра, - еще раз прошептал Ковус-ага.
Уменьшаясь и словно впитываясь в синюю даль, "Степан Шаумян" уходил в море. Таял он на глазах, и то, что несколько минут назад было явью, быстро становилось только памятью; и чтобы представить себе толстого боцмана с обветренным лицом, в круглой фуражке и разглаженной форменке, Мураду уже приходилось напрягать свое воображение, память... Он наморщил лоб и сжал кулачки: он был недоволен своей памятью... Ему почему-то вдруг стало жалко расставаться с добродушным, хотя и крикливым толстяком, которого на глазах поглощало расстояние и время. Рядом с ним Мураду было куда приятнее и интереснее, чем с холодно-блестящим беззаботным и пахучим иностранцем, который казался каким-то липким и ядовитым. От этого чувства Мурад никак не мог отделаться; учтивый, улыбчивый вид подошедшего иностранца сначала бросил его в дрожь, заставил побледнеть и ухватиться за руку Ковуса-ага, и хорошо, что ни отец, ни другие не заметили его внезапной ярости, и он сумел оправиться от какого-то испуга. Если Мурад и не принимал участия в разговоре, то следил за его накалом и вспышками. Вскоре разговор коснулся его, и Мурад стал как бы в центре внимания. Произошло это после того, как Виктор Пральников начал расспрашивать старика про оставшихся в живых пленников острова Кара-Ада, которых спасал партизан Ковус-ага, а потом сопровождал до Красноводска... Для иностранца упоминание о змеином ковчеге оказалось неприятным, и он отошел от старика, приблизившись к безобидному мальчугану с красным галстуком.
– О, ты настоящий агит-картинка!
– залепетал иностранец.
– Теперь я буду знать, с кем общается наш Джанни Родари. Прелестный маскарад!..
– и он протянул руку, чтобы тронуть пальчиком пылающий язычок галстука, но взглянув в лицо Мурада, вдруг, словно обжегшись, отпрянул.
– О, как можно?!..
– прошептал он достаточно громко, чтобы все услышали: - опять Кар-ра-Ада!.. Как может ходить утопленник? Это - он?.. Тот, который плыл на Кара-Ада. Кто его спас?..
– иностранец смотрел прямо в лицо Мураду и говорил ему же о нем самом, как будто об отсутствующем.
– Он... не может больше ходить... Тот синий и холодный, с крабом...
– И я помню!
– спокойно, как и полагается духам, ответил Мурад.
– И вас, и толстого ужа помню!
– О, Кар-ра-Ада!
– взмолился чужестранец, не имея смелости оторвать взгляда от говорящего утопленника.
– Как можно: и краб у вас тоже обманщик?..
Подошли Ковус-ага с Пральниковым.
– Хар-рам зада, пакость тоже рядом бывает!
– подтвердил Ковус-ага.
Кого ругал Ковус-ага, никто не понял. Мурад боялся, как бы отец в сердцах не наделал чего-нибудь непозволительного в присутствии приезжих. Заметив беспокойство сына, старик перестал ворчать и тихо заговорил с Виктором Степановичем, который тоже старался повлиять на старика успокоительно, отводя разговор от острых поворотов. Но если бы Пральников знал в эту минуту о переживаниях Мурада, он, пожалуй, больше бы тревожился за малыша. Мурад смотрел на торгового дельца озлобленным, но осторожным зверьком. Никто не знал, помнит ли он хотя бы смутно то, что происходило с ним в воде, на лодке, на песке с крабом в волосах? Об этом никому не дано знать, кроме него самого, да и он долго будет вспоминать обрывки кошмарного, смертного сна, в котором многое слилось и перепуталось, но что-то крепко запомнилось; вдруг он признал иностранца и как бы вновь увидел такое, чего, вероятно, и сам гость не удержал в памяти.