Черная шаль
Шрифт:
– А если ты не хочешь, чтоб я умерла… ты не мог бы… меня спасти… еще как-нибудь?
Д'Андреа выпрямился и сурово нахмурил брови.
– Карло, я тебя умоляю! – твердила она. – Это не для меня, нет, не для меня, только чтоб Джорджо не знал. Если ты еще помнишь хоть то немногое, что я сделала для вас обоих, – помоги мне, спаси меня, Карло! Неужели придется все это вынести? Я ведь столько делала, столько мучилась! Такой позор в мои годы! Страшно мне, страшно…
– Как могло это случиться, Элеонора? Кто этот человек? – только и нашелся спросить д'Андреа, подавленный этим необыкновенным признанием.
Она
– Не надо! Я не могу сейчас об этом думать! Разве тебе не жаль Джорджо? Такой позор для него!..
– Но как же? – спросил д'Андреа. – Это преступление. Вдвойне преступление. А нельзя ли помочь… как-нибудь иначе?
– Нет! – решительно и горько сказала она. – Довольно. Я поняла. Оставь меня. Мне нехорошо…
Голова ее откинулась на спинку кресла, тело обмякло.
Карло д'Андреа растерянно смотрел на нее сквозь очки. Он еще не освоился с тем, что узнал, ему было тяжело и неловко при мысли, что эта добродетельная женщина, образец чистоты и самопожертвования, так позорно пала. Возможно ли это? Элеонора Банди? Она ведь отказалась в молодости от стольких блестящих партий! А теперь, теперь, когда она давно уже не молода… А может быть, именно поэтому?
Он взглянул на нее, и оттого, что она так безмерно пышна, особенно неприличной и грязной показалась ему эта мысль.
– Ступай! – нервно повторила она. Не глядя на него, она чувствовала весь ужас его подозрений. – Ступай, скажи Джорджо. Пусть скорее делает со мной все, что хочет. Ступай.
Д'Андреа вышел почти машинально. Приподняв голову, она проводила его взглядом. И как только захлопнулась дверь, она потеряла сознание.
II
После ухода д'Андреа Элеоноре стало легче – первый раз за два месяца невыносимой тоски. Ей показалось, что самое страшное позади.
У нее больше не было сил бороться с этой мукой; пусть решится ее судьба как угодно, только скорей!
Сейчас войдет брат и убьет ее. Ну что ж… Она не заслужила ни уважения, ни сочувствия. Правда, она сделала для него и для его друга больше, чем велел ей долг, но теперь она разом потеряла всякое право на благодарность.
Опять ей стало страшно, и она закрыла глаза.
В глубине души Элеонора обвиняла себя. Да, она сама, сама виновата – столько лет она справлялась со своими порывами, заставляла себя жить высокими, чистыми помыслами и самопожертвование свое считала долгом. И погибла вот так, сразу! Как это страшно!
Единственное ее оправдание ничего не значит для брата. Она могла бы ему сказать: «Джорджо, быть может, это ты виноват!» По совести говоря, ведь так оно и есть.
Она заменила ему мать. И за все, что сделала она для него, за великую ее жертву, он даже не улыбнулся ей ни разу – ни он, ни его друг. Словно души их были отравлены молчанием и скукой, стиснуты бессмысленной тоской. Окончив университет, оба с головой ушли в работу, работали очень много, и вскоре им никто уже не был нужен, кроме них самих. Теперь им не терпелось рассчитаться с нею, и это глубоко ее оскорбляло. Вот так, внезапно жизнь ее стала бесцельной. Что же остается ей теперь, когда она поняла, что больше не нужна этим юношам? А молодость ушла, молодость не вернешь!
Даже первое жалованье не смягчило брата. Может быть, приняв от нее такую жертву, он мучается, потому что связан на всю жизнь и должен отдать взамен свою свободу? Ей хотелось сказать ему просто:
– Не думай обо мне, Джорджо. Я хочу только, чтобы тебе было хорошо… Ты пойми!
Но она уже слышала его брюзгливый ответ:
– Ну, ну! Что это ты? Я не забыл о своем долге. Подожди, я выплачу тебе все.
«Выплатишь? Да разве это мне нужно?» – хотелось ей крикнуть. Она ведь ни разу не задумалась, жертвуя собой, ни разу не пала духом, всегда улыбалась.
Она знала его упрямство и потому не настаивала. Но как трудно ей было жить, как задыхалась она в этой атмосфере холодного бесстрастия и отчуждения!
Жалованье его росло, и он окружил сестру комфортом, настоял, чтобы она бросила преподавание. И однажды, в недобрый час, один из часов вынужденного унизительного для нее бездействия, пришла ей в голову мысль, которая сперва показалась смешной: «Хорошо бы выйти замуж!»
Да ведь ей тридцать девять лет! Да еще при такой толщине… пришлось бы и жениха заказывать по мерке! Но только так могла бы она избавить брата от тяжкого бремени благодарности.
Почти бессознательно Элеонора стала следить за собой, одеваться, как девицы на выданье, о чем раньше и не помышляла.
Те, кто некогда добивался ее руки, стали теперь отцами семейств. Раньше ее это не трогало, сейчас она вспоминала об этом с досадой, завидовала подругам, которым удалось обзавестись семьей.
Она одна осталась ни с чем…
А может быть, еще не поздно? Неужели вправду кончилась деятельная жизнь и ей суждено прозябать в этой страшной пустоте? Неужели она должна погасить пламень страстной своей души? Остаться во мраке?
Пришла невыносимая тоска. Мучительные желания терзали Элеонору, и пропала ее милая непосредственность, изменился ее смех и самый звук ее голоса. Речи ее стали насмешливы, даже желчны. Она понимала, как сильно переменился ее характер, испытывала отвращение к самой себе, к могучему своему телу, к темным неожиданным порывам, которые так внезапно возникли и теперь мучили ее и не давали покоя.
Тем временем брат сэкономил нужную сумму, приобрел участок земли и выстроил дом. Он уговорил ее поехать туда на месяц. Но ей показалось, что, быть может, он просто хочет избавиться от нее, и она решила совсем поселиться в усадьбе. Тогда он будет свободен. Она перестанет обременять его своим присутствием. Да и сама избавится от этой нелепой мысли – выйти замуж в таком возрасте.
Первые дни прошли хорошо, и ей показалось, что не так уж трудно будет здесь жить.
Вскоре Элеонора привыкла вставать на заре и уходить в поле. Она останавливалась на каждом шагу, зачарованно вслушивалась в удивительную тишину полей, где каждая былинка трепетала от утренней свежести, и в перекличку деревенских петухов; любовалась зелеными полосками лишайника на камне или бархатным мхом на поваленном стволе оливы.
Здесь, вдали от города, обрести бы другую душу, другие мысли, другие чувства, стать бы такой, как приветливая жена арендатора, которая так ласково с ней беседует и столько успела рассказать интересного о деревне… В этих нехитрых рассказах открывался ей новый, неожиданный и глубокий смысл жизни.