Чёрная сова
Шрифт:
Терехов уснул под их навязчивый, монотонный шумок, и показалось — сразу же увидел сон. За всё время на Укоке он не видел снов, даже когда дремал, если что и грезилось, то продолжение дневных забот, в основном ругался на помощников. А тут видение почти реальное, в красках и с веером чувств: будто он уходит по зыбкой, болотистой тундре, а Репьёв целится из охотничьего ружья ему в спину. И надо бы побежать, потому что страшно и холодит затылок от наставленных стволов, однако ноги вязнут, земля трясётся, прогибается, вставая волнами спереди и сзади. Однажды он, как «воскресный папа», повёл детей развлекаться и вместе с ними забрался
Терехов проснулся от этого выстрела и боли, первым делом ощупал шею: скорее всего, отлежал в неудобной позе и опять случился прострел. Он пошевелил головой — вроде бы ничего, порез на шее сильнее болит. На улице только начало светать, невидимые солдаты на полу наконец-то выключили ночник и вроде бы угомонились, спали тихо, даже без сопенья. Порезанная шея позволяла лежать только на спине — на любом боку в ране болезненно стучала кровь, поэтому он изменил положение головы, расшевелил тело и, угнездившись, снова заснул, но уже с мыслью, что выедет в чертоги после восхода и что по возвращении в Новосибирск надо ещё раз вывести пацанов на батут...
А разбудил его громкий стук в дверь. На улице было совсем светло, однако пасмурно, и сразу не понять, сколько времени. Стучать так бесцеремонно могло лишь начальство, и Терехов о нём и подумал, но, когда выглянул в окно, увидел незнакомого мужика на ступеньках и с трубкой в зубах. За его спиной стояла «шишига», крытый брезентом ГАЗ-66, и ещё бросилось в глаза: над могилой барана — ни единой птицы, поэтому на улице так тихо, даже крикливые чайки исчезли.
И только тогда Андрей обнаружил, что «солдат удачи» в кунге нет! Впрочем, как и их вещей, а дверь изнутри не заперта. О ночном их присутствии говорили лишь две алюминиевые кружки с выцеженной заваркой, а больше ни единого следа. Похоже, они передумали работать в изыскательском отряде — почему-то ведь обсуждали ночью какие-то перевалы, ущелья, башни. И ушли, как в первый раз, не прощаясь, по-английски.
Их ночное бесконечное и назойливое бухтенье, отдельные обрывки фраз и слов, сейчас, на свежую голову, вдруг выстроились и сложились в картинку: они же говорили о пути в чертоги! Через каньон, по «реке времени» — путь, по которому водила его Ланда. Там и башня есть, но не каменная, крепостная, а танковая, установленная на вершине верхней кромки каньона и уже красная от ржавчины. На обратном пути из командного пункта Терехов рассмотрел границу «тьмы и света» и отмёл последние сомнения относительно психического здоровья Ланды. Здесь проходила приграничная линия обороны, устроенная по всем правилам фортификационного искусства: в стенах узкого каньона чернело около десятка амбразур и несколько бронеколпаков на уступах, откуда и доныне торчат стволы зенитных спарок. Это была засада для противника, и один пулемётно-артиллерийский взвод мог сдержать наступление китайской дивизии,
Эту границу можно было совершенно спокойно поэтично назвать «границей тьмы и света».
Стук не прекращался и становился всё более требовательным. Терехов будто вынырнул из воспоминаний, открыл дверь и сразу же налетел на мат.
— Давно день на улице, а ты заперся и спишь!
Он забылся спросонья, хотел ответить тем же, но изо рта вырвался сдавленный сип. Андрей прокашлялся, а мужик вынул трубку, заметил бинты на шее и убавил звук.
— И дороги тут у вас, мать-перемать... Всю ночь ехал! Какие-то люди, солдаты, монголы с луками!
После сна гортань отекала, и это позволяло какое-то время сносно шептать, только теперь и шёпот казался чужим.
— Ты кто? — спросил Терехов.
— Мерин гортоповский! — он вошёл и без приглашения повалился в кресло. — А ты что, голос пропил?
— И чего тебе надо? — Андрей наконец-то выпутался из утренних размышлений о ночном разговоре солдат.
— Мы давали двух доходяг в аренду. Срок вышел. Где лошади? Я с ипподрома, конюх.
— Вот и съездил в чертоги, — вслух проронил Андрей, ощущая, как рухнула в нём вчерашняя решительность.
— Что ты там шепчешь? — конюх чистил трубку, роняя сор на пол. — Я говорю — за конями приехал! С ипподрома. Где лошади?
Терехов прокашлялся — не помогло.
— Один в наличии, кобылица...
— А жеребец?
— Потерялся. Зато есть жеребёнок, гнедой...
— Откуда? Ожеребилась, что ли?
— Чужого приняла...
— То-то смотрю, написано — стерилизованная...
— Стерилизована?
— Ну не племенную же тебе давали!
— Откуда же молоко? — сам у себя спросил Терехов.
— Хрен знает... Ладно, сдавай, что есть! Пусть начальство разбирается. Мне в обратку пора. Ну и забрался ты, мужик!
— Сколько стоит?
— Кто? Жеребец?
— Кобыла.
Конюх матюгнулся.
— Дешевле было бросить и не гонять машину!
— Сколько?
— Продавать не уполномочен, — тут же вывернулся он. — Велено забрать по акту. Это — к начальству... Ладно, нечего рассиживаться!
Вышел на улицу, заметил узду, седло, признал за свои и сразу же забросил в кузов. Водитель «шишиги» откинул борт, выставил сходни.
— Ну, где кобыла?
Терехов огляделся: серая с жеребёнком оставалась ночью в круге света от прожектора и обычно далеко не отходила. Трава на зыбкой почве вокруг была хорошая, правда, осоки много, но на взгорке, куда поленились затащить кунг, чуть ли не альпийский, ещё зелёный луг. Кочевые алтайцы почти не косили сена скоту, и вовсе не из-за лени — использовали плато как зимнее пастбище, поскольку тут выдувало снег.
Однако серой и там не было.
Первой мыслью было: угнали «солдаты удачи». Ночью тихо встали, изловили кобылицу и уехали...
Но тогда бы заседлали! Сбруя на прицепном устройстве лежала. Если только не нашли впотьмах...
Конюх тоже стоял, озирался, нетерпеливо чавкал грязью и понукал:
— Ну, вы чего тут, учёные? Смеетесь, что ли? Где лошадь?
Андрей поднялся повыше, огляделся и вдруг понял — серая сбежала! Почуяла, что увезут, оторвут от присвоенного чужого детёныша и опять запрут в ипподромовской конюшне. Её материнская природа одолела даже стерилизацию!
— Умница, — прошептал он восхищённо.