Черная тропа
Шрифт:
Бутенко первый поднялся по скрипучим ступенькам на веранду и постучал в дверь. Ему не ответили. Подождав с минуту, он постучал снова. За дверью послышалось старческое покашливание и неторопливое шарканье ног.
— Кого там бог несет в такую позднюю пору? — спросил болезненно слабый женский голос. — Ежели ты, Феодора, то отца Даниила нету...
Звякнул отброшенный крючок, проскрипел засов, и дверь приоткрылась. Пожилая женщина с грустным восковым лицом удивленно взглянула на незнакомца.
— Да ведь еще только пятый час, мамаша, — вежливо сказал Бутенко, приподнимая кепку. — Извините за беспокойство, но мы ненадолго...
— Что ж, заходите, — робко молвила Евфросиния, сторонясь от порога и пропуская гостей. — Мне, больной, что вечер, что ночь, что утро...
В квартире было сумрачно, почти темно; ставни здесь, по-видимому, никогда не открывались; в сыром, затхлом воздухе стоял запах ладана и топленого воска. На стенах смутно поблескивало серебро икон; в углу еле мерцал синеватый огонек лампады. В этой первой комнатке, служившей и кухней, жила хозяйка, а остальные, как видно, пустовали.
Чтобы сразу же поддержать и продолжить разговор, Бутенко спросил участливо:
— Как же так, мамаша, вы — больная, и никто из соседей не вызовет врача?
Женщина туже затянула у подбородка узел черного монашеского платка, смахнула какой-то ветошью пыль с грубей, топорной работы скамейки и предложила гостям присесть.
— Люди у нас, дай бог здоровья, добрые. Вызывали они доктора, да только к чему? Все от воли божьей зависит, и у каждого свой крест. В молитве мое исцеление и в святой воде, которой кроплюсь каждую субботу. А вы, добрые люди, не доктора ли?
— Нет, мы заводские, — сказал Бутенко. — Нашей работницей Галенькой Спасовой интересуемся. Кажется, она бывала у вас?
Старушка перекрестилась на образ, вздыхая, присела на табурет.
— Как же, бывала, милая. Скромная такая, ласковая. Отец Даниил горлицей ее называл, а только горлица не удостоилась... — Евфросиния внезапно смолкла, видимо решила, что рассказывает лишнее этим незнакомым людям, но Бутенко быстро спросил:
— Чего не удостоилась? Стать послушницей?.. Ну, какие тут секреты, мамаша, если речь о жизни человека идет?..
Хозяйка снова вздохнула и передернула плечами; глаза ее неотрывно смотрели на икону.
— Я разве все знаю? Мне и не положено все знать. Я в комнату к ним не заходила.
— В эту? В соседнюю? — спросил майор.
— Да, в эту...
— Здесь жил отец Даниил?
— Здесь он жил и молился.
— А почему он с Галей оставался наедине?
— Он со всеми истинно верующими наедине беседовал.
— Но вот вы сказали, что Галя не удостоилась... Откуда вам это известью?
Евфросиния перевела на Бутенко смиренно-равнодушный взгляд.
— Отец Даниил поведал. Галя хотя и добрая, и ласковая была, а в душе ее бес гордыни таился. Потому она и отвернулась от Христа...
Бутенко растерянно развел руками.
— Не понимаю, хозяюшка. Так она и сказала, — мол, отрекаюсь?..
Лицо хозяйки вытянулось и стало безжизненно строгим; она заговорила тем бесстрастным тоном, каким начетчики повторяют чужие слова:
— Пророк Матфей говорит, что Христос был друг мытарям и грешникам и повторял законникам, что блудницы и мытари предварят их в царствии божьем. Он открыто беседовал с женой-самаритянкой, ел и пил у мытарей и принимал дары блудницы... Он всем нам велел наследовать этот пример. А Галя воспротивилась. Она увидела здесь двух женщин, торгующих на базаре, и сказала, что не верит им, ибо они завтра снова будут на базаре обманывать, сквернословить и пить вино. Тогда отец Даниил ответил ей, что Христос останавливался в Вифании у Симона Прокаженного, у мытарей — Левия и Закхея, и сам пил вино...
— О, да вы знаете писание! — невольно удивился, Бутенко. — Эти две женщины... спекулянтки?
Евфросиния по-прежнему неотрывно смотрела на икону.
— Бог им судья...
— Они приносили сюда вино?..
— Отец Даниил не чуждался их.
— Он пил вместе с ними?..
— Он причащался...
— Значит, предварительно «освящал» вино?
— Он освящал и вино, и хлеб...
— А Галя... тоже... «причащалась»?
Хозяйка обиженно вскинула голову.
— Я никогда не подсматривала за ними. Разве только Галя молилась с ним наедине? Приходили разные люди — и молодые, и старики. Одна культурная, вежливая дамочка целыми вечерами с ним просиживала. Если бы, не дай бог, с той дамочкой случилось какое несчастье, — разве я свидетель или судья?
— А как звали эту дамочку? — спросил Горелов. — Как называл ее отец Даниил?
— Как всех: раба божья... Мирского имени ее не помню. Помнится только, что была она и в тот вечер, когда Галя ушла и не вернулась. Меня отец Даниил к церковному старосте купить свечей послал. Возвращаюсь — он сам полы моет. Воду вскипятил и какой-то железкой доски скребет. Это, говорит, у меня закон. Я, говорит, всегда чистым жилище оставляю... Вот ведь какой человек! Послушницы были готовы ноги ему мыть, а он не погнушался сам тряпку взять и черной работой заняться.
Горелов перехватил быстрый и напряженный взгляд майора; он заметил, как руки Бутенко сжались и побелели. По-видимому, майор придавал какое-то особое значение тому, что проповедник сам вымыл пол. Впрочем, продолжая беседу, Бутенко оставался спокойным, даже несколько равнодушным.
— Вы знали, что проповедник собирался уйти? — спросил он. — Отец Даниил говорил вам об этом и раньше?
— Нет, ничего не говорил. Может, и собирался, а только мне об этом не сказывал...
— А когда вы вернулись со свечами, Гали и той дамочки уже не было дома?
— Не было. Он сам полы мыл. Я хотела помочь, так он не позволил и сказал, что утром уйдет...
— И ушел утром?
— На зорьке еще.
Бутенко встал и приоткрыл дверь соседней комнаты.
— Вы позволите посмотреть покои отца Даниила?
— Смотрите, — равнодушно молвила хозяйка. — Никаких секретов тут нет. Люди мирно и тихо молились, какой же в том грех?
Евфросиния сняла с гвоздя жестяную керосиновую лампу, вытерла краем фартука закопченное стекло. Горелов зажег спичку, и огонек неохотно переместился на обгорелый фитиль.