Чернее

Галаган Эмилия

Больше нет ничего этого.

Даже те деревья давно спилили, умерли тени. И нет низких потолков, маленькой табуреточки, старого телевизора, нервных часов тикки-так, и нет большого сердца, стучавшего совсем рядом. И то, что казалось таким прочным, таким плотным, таким тяжелым, исчезло навсегда, и в ладонях моих пустота.

И вот она я -- стою посреди улицы, и снежинки, и лепестки, и люди мечутся вокруг меня, опускаются на землю и взмывают вверх, и я стою наедине с ветром, потому что он, не имеющий тела, оказался прочней всего. И он смеется, и говорит: "А помнишь, как ты от меня пряталась?" И верно, смешно. И я большая девочка, весь мир -- мой. Нет никаких стен, в любую сторону

открывается свобода. Разве это не то, что тебе нужно? Хочешь -- волю свою яви, хочешь -- отдайся течению. Никто не остановит, не сдержит. Некого бояться -- никто не ищет тебя, потому что ты никому не нужна.

Ты уже сделала то, что сделала. Обменяла живое сердце на кусок льда. И что там еще -- новенькие коньки? Весь мир в придачу?

На кой черт? Ты же не умеешь кататься на коньках! Едва стоишь, уже коленки сбиты до крови -- что ты наделала? Куда тебе ехать?

А горячее твое тело сжимает кусок льда в груди, сжимает так, что адски больно всему твоему живому телу -- глупая, разве ты не знаешь, что изо льда надо состоять целиком -- чтобы выжить? Разве не леденели до боли твои ладошки, когда ты лепила снежки без варежек -- когда-то тогда, в детстве? Леденели, но никогда не становились льдом...

И вот ты стоишь посреди улицы -- и весь мир твой. Почему же ты его ненавидишь?

Ничье сердце не бьется ради тебя. Даже в твоей собственной груди кусок льда. Тает. Пусть тает. Вытекает. Когда-нибудь останется лишь пустота. И будет уже не больно. И не холодно. Будет лишь тьма.

Когда растает лед, ты уйдешь в ту пустоту, что у тебя внутри.

Тьма заполняет мир вокруг, тьма клубится в низинах, поднимается снизу вверх, к небу, заволакивая солнце.

И только тогда ты понимаешь, что все-таки в тебе осталась искра благодарности -- за то, что ноги твои на чем-то стоят. И шаг за шагом ты идешь во тьме, непонятно куда и зачем, идешь и идешь, уже не думая о свете, просто идешь, потому что боишься, что и то, что имеется, отнимется у тебя, эта почва под ногами отнимется -- и ты полетишь в бездну, куда-то туда, куда уже упали тысячи и тысячи таких же, как ты, ныне забытых.

Катька пришла к нам жить посреди зимы. Ушла от мужа. Она опять что-то там заикнулась про прописку -- а он ей в нос. И потом еще и еще. Сильно избил. Она пришла ночью к нам, рыдала в голос. Ужасная ночь. Я не смогла уснуть до утра. Прятала голову под подушку -- но все равно не могла уснуть. Сперва Катька билась в истерике, потом взвизгивала, пока мать обрабатывала ее ссадины, потом вдруг неожиданно зарыдал Кирилл, до этого вообще никак себя не проявлявший, видимо, до него только сейчас дошло. Как будто ему открылось, как необъятна скорбь человеческая -- и он возопил. А через пару недель к нему пришла медсестра, которая должна была сделать укол (прививку?) -- и он снова орал так, как будто его живьем засунули в камнедробилку. Если бы я не была уверена, что там всего лишь медсестра -- я бы решила: его убивают. Но его не убивали. Если те, кого убивают, орут еще страшнее, то насколько же кромешная глухота внутри тех, кто убивает -- раз они слышат и им все равно. Раз в них не откликается.

В ночь пришествия Катьки я не выглянула из своей комнаты. Так и пролежала до утра, затаившись. Я понимала, что вряд ли Катьке хочется, чтоб я видела ее разбитое лицо. По крайней мере мне на ее месте не хотелось бы, чтоб на меня глазели. И когда от воплей Кирилла у меня лопались барабанные перепонки -- я тоже не вышла из комнаты. Мне не хотелось, чтобы Катька при мне смущалась из-за своего буйного ребенка. Чтоб извинялась и все такое. Мне это было не нужно.

Теперь Катька и Кирилл жили с нами. Стало теснее.

Коля начал ходить на секцию бокса. Быть может, хотел поколотить Катькиного мужа. А быть может, зомби из сна. А быть может, всех и сразу.

Кое-что изменилось и у меня.

Я завела кошку. Кошку звали Люська. Как мою бабушку и меня. Кошка была юна. Совсем котенок. Огромные глаза и уши. Она сидела на улице. Другие коты тоже сидели там. Они были на самом деле другие. Они знали жизнь, а Люська -- не очень. И когда на улице появился мужик, державший на поводке большую собаку, все остальные кошки бросились врассыпную -- а Люська осталась на месте. И так же смотрела большими глазами. На большую собаку, которая подошла ее обнюхать.

– - Ты что за чудо?
– - удивился мужчина.
– - Почему не боишься?

Кошка Люська не знала ответа на этот вопрос, как и на множество других. Возможно, она верила, что она самый замечательный в мире котенок и поэтому никто ее не съест.

Мужчина спрятал ее за пазуху и отнес домой.

Потом его жена дала в Интернете объявление: отдается котенок, маленький, глупый, нездешний.

Ну а я взяла его и нарекла Люськой. В честь бабушки и себя. Чтобы высказать все -- и бабушке, и себе, и этой мелкой серунье по углам. Я выкинула старый системник -- кошка в нем нагадила. Выкинула свою подушку -- ее постигла та же участь. Потом я перебрала вещи в шкафу и выкинула половину -- тут Люська уже ни при чем, мне просто понравилось выкидывать. Люська скакала счастливым бесенком, а я паковала шмотки в мешки и носила на помойку. Я едва смогла остановиться -- и если бы не остановилась, то, пожалуй, вынесла бы на помойку саму себя. Думаю, Люська бы не возражала.

Я налила во все углы духов -- сильные запахи должны были отучить кошку гадить в этих местах. Атмосфера в комнате стала еще более психоделичной. Перед глазами плавали цветные круги.

Люська съела шкурку от колбасы, и ее пробрал понос. Теперь она гадила на бегу. Говняные дорожки подозрительно напоминали мой жизненный путь. Я носилась за ней с тряпкой и ругательствами. Люська забивалась за холодильник и зыркала на меня глазищами.

Я купила ей хороший корм и наполнитель для лотка. Я старалась. Люська поела нового корма -- и наложила две кучки: в углу, благоухающем духами, и неподалеку от лотка. И это последнее меня окончательно взбесило. Она как бы сказала: я знаю, господи, что ты есть, но срала я на твои заповеди.

Но погоди же -- я умею метать громы и молнии. Я могуча. Образ и подобие мое, гнусная мелкая Люська, ты сама напросилась.

Я схватила кошку за шкирку. Посадила в лоток. Придавала к земле.

– - Послушай меня, бестолочь! Ты будешь срать здесь -- или будешь срать на улице. Где дождь, стаи бродячих собак и детей-дебилов. Понимаешь меня? Понимаешь меня, сука?

Кошка рванулась, попытавшись освободиться, и я окончательно озверела.

– - Не понимаешь? Тогда я еще раз тебе говорю: срать сюда, падла. Срать -- сюда. Остальное -- где хочешь. Поняла? Ты не особенная. Ты не имеешь права срать где попало. Еще одна кучу наложишь -- и я тебя убью. Удавлю вот этими руками. И зарою в этом лотке. Никто тебе не поможет, поняла.

Кошка прижала уши и смотрела на меня огромными, полными отчаяния глазами. Ей хотелось жить. Она молилась.

Впервые в жизни мои слова подействовали на живое существо -- и напугали это живое существо до смерти.

– - Ну давай, рой. Рой, я тебе сказала!
– - свободной рукой я отчаянно принялась рыть наполнитель.

Кошка ошарашенно смотрела на меня. Затем вдруг наложила небольшую кучку -- вырвалась из рук и пулей метнулась за холодильник.

– - А зарыть?
– - устало спросила я.