Чернее

Галаган Эмилия

Можно тысячу и тысячу раз задаться вопросом: в определенный ли момент обрывается струна, разбивается стекло, etc. или просто радость сочится сквозь не заделанную герметиком щель внутри, как течет наш бачок в туалете, из-за чего всегда на полу лужа... и так же у меня внутри... То есть нет, у меня внутри -- огромный океан, над которым огромное небо, и солнце, и птица, парящая над водами. И крылья ее устали, но нет ни конца ни краю этой воде, этой тоске.

Жизнь можно отнять один раз, а радость можно отнимать тысячу и тысячу раз -- и всегда, пока человек жив,

у него найдется что отнять.

Быть может, однажды кто-то сказал: "Нет, не сегодня" -- и острый карандаш легко прочертил несколько тонких, но крепких железных прутьев. И на противоположной стороне замер человек, лица которого я не помню.

И кто-то сказал: "Нет, внесем разнообразие. Над этой будем издеваться иначе".

Нас убивают. Нас всех убивают. Каждый день нас убивают -- и если однажды петля на шее ослабляется, то только для того, чтобы потом затянуться туже. И всякая жалость и нежность -- как надежда, что отпустят, смилуются -- это только часть пытки.

Впрочем, никого нет. Посмотри туда, посмотри в пустоту -- там никого нет. Ты все выдумала, некому тебя мучить, мир просто таков и все. Таков для всех.

То, что мечты осыпаются тебе на голову, удар за ударом вышибая дух, -- это закон всемирного тяготения. Остается только прикрывать голову руками. Но больно, как же больно...

В дверь стучали. Барабанили прямо с жуткой настойчивостью. Соседка открыла -- и я услышала голос нашего поселкового активиста, который, видимо, пришел собирать подписи за или против чего-то.

– - А соседка твоя дома? Зови и ее -- петицию составлять будем.

Мне постучали -- пришлось выйти, рожа наверняка опухшая, но у нас в коридоре слабая лампочка, так что все равно никто ничего не заметит.

– - Так!
– - Активист, мужчина лет пятидесяти в спортивных штанах, толстой куртке защитного цвета и вязаной красно-синей шапочке, похожей на ту, которую носил когда-то мой отец (бабушка вязала), размахивал в воздухе какими-то листами.
– - Ой, мама, что это у вас?
– - Куклу, сидевшую в коридоре, Коля разрисовал черным маркером под зомби, так что теперь она наводила ужас на всех.
– - Я вот бланки достал, будем писать прошение о проведении капитального ремонта.

– - Что писать-то?
– - Соседка села на ящик, служивший у нас на кухне табуреткой.

– - Как есть, так и пиши: все сгнило к хуям, стены рассыпаются, пол проваливается...

– - Бачок течет...
– - начала я.

– - Нет, бачок -- это совсем другое, у вас вообще по плану дома без водопровода, так что бачка у вас просто быть не должно, ковшиком из ведра надо сливать.

– - Так мы ж из батарей...

– - Про батареи нельзя писать, это незаконно! Напишите, как ваш Коля чуть в яму с говном не провалился... Когда это было?

– - Так ведь лет десять назад уже, -- пробормотала Ирина Яковлевна.
– - Сейчас-то у него нога уже не пролезет в ту дырку. Сорок третий размер.

– - Пишите в прошедшем времени.

– - Так как? Просим провести в нашем доме капитальный ремонт, -- Соседка начали писать, -- так как в 2000

году мой сын Николай во время прогулки во дворе, проходя вдоль стены дома, провалился ногой в яму с... как тут написать?

– - С отходами жизнедеятельности, -- предложил Андрей.
– - Или даже так: отходами жизнедеятельности жильцов нашего дома.

– - ...отходами жизни... деятельности...

– - Жизнедеятельности -- в одной слово, -- подсказала я.

– - Я тут исправлю.

– - Это будет черновик, потом набело перепишете, -- вставил Андрей.
– - А то они там не смогут прочесть, что вы тут начеркали.

– - Да я сама не могу уже разобрать.

– - Пишите, пишите!

– - Да что писать-то? Застряла нога между бетонной плитой, которой яма прикрыта, и ее краем, еле выдернул, кроссовок испортил. Что еще писать-то? Пол вон прогнил на кухне, тоже если станешь неосторожно, можешь в яму провалиться. Это тоже писать?

– - Пишите: имеется угроза разрушения досок пола и... как это написать?

– - Провала в говно?

Давненько мы так не смеялись. Наверное, это был первый случай эдакого душевного единения -- моего с народом. Соседка писала и зачеркивала, мы искали слова, но всякий раз сходились на том, что провал в говно -- это самое ёмкое определение того, что происходило с нами.

Наконец Андрей, отсмеявшись, заметил:

– - Это все мне анекдот напоминает. Знаете? Помер один мужик, попал в ад. Ему черт говорит: какую муку себе выберешь? Он открывает одну дверь: там людей на сковородках поджаривают, открывает другую -- там людей на колья сажают, открывает третью -- там мужики стоят по пояс в дерьме и курят. Ну он и подумал, все же лучше стоять по пояс в дерьме, чем чтоб тебя на сковороде жарили, вот он и говорит черту: я тут останусь. Ну черт такой: ладно, я тогда пошел. А тут один из мужиков такой докурил сигарету, выкинул окурок и говорит: Ну что, мужики, перекурили и доедаем!

Поздно ночью мне захотелось чаю и обнаружилось, что в доме нет ни капли воды, я накинула плащ -- в прихожей висело зеркало, мое отражение, путавшееся в рукавах, усмехнулось мне устало: на сегодня демон был сыт моими злоключениями -- и вышла на улицу.

Ночь встретила меня холодом. В темном небе блестели звезды. Те же самые. Вдруг я совершенно ясно почувствовала это.

– - Здравствуйте, звезды! Помните меня? Я -- самая замечательная девочка на свете!

– - Окстись! Мы тебя в первый раз видим, баба с ведром!

И я почему-то вспомнила наше мусорное ведро -- еще оттуда, из родного города, из детства. Свою вонючую повинность. И мне стало ясно: да -- ведра играют определяющую роль в моей жизни. Ведра сопутствуют мне постоянно. Жизнь с ведрами -- это моя судьба.

И я подхватила ведро и пошла.

Пошла и пошла и пошла.

Это долгая дорога.

Я выдыхаю -- и тьма заполняет мир, проникая во все его поры, дыры и норы.

И я чувствую, как мою ладонь сжимает детская ладошка. Я знаю, как страшно самой замечательной девочке на свете.