Черниговка
Шрифт:
– Орел девка! Слов понапрасну не тратит.
– Я вернулась чуть успокоенная и дня через два попросила Велехова отвезти нашим лесорубам пшена и хлеба.
– Испытываете? – спросил он, подмигнув светлым дерзим глазом. – Как в «Педагогической поэме», да? Не беспокойтесь, все будет как в книжке, довезу. Может, мне там и остаться?
– Если Захар Петрович и Лиза разрешат.
– Лиза?.. Гм… Да нет, она отошлет.
Она отослала. К вечеру Велехов вернулся.
– Ничего, толково работают. Я им маленько помог, я это дело знаю.
Уже не первый раз я замечала, он словно невзначай старается затеять разговор по душам. Вот вчера он спросил:
– Если бы вы меня за руку схватили, а другой бы никто не знал, вы бы на меня заявили?
– Заявила.
– Пожалели бы!
– Нет, не пожалела бы. Уж если кого жалеть, так других, не тебя.
– Нет, вы добрая. Я таких видал. И меня пожалеете.
Пока он распрягал, я вынула конверт, который нынче пришел на Незаметную улицу. Это было письмо от Феди. Он писал: «Большое спасибо за посылку. На кисете, который мне достался, чья-то милая рука вышила: „Товарищ, после боя сядь и закури“. А Колька Катаев не налюбуется портсигаром – там нарисован березовый лесок».
Прочитав, Велехов сказал небрежно:
– Можно и еще нарисовать… – И, помолчав, добавил: – Милая рука – это Лизаветина, что ли?
С этого дня началась для меня новая маета. Оставаясь в Заозерске, я думала, что там, в лесу, непременно кого-нибудь пришибло деревом. Стоило мне уйти туда, в лес, как я была почти уверена: что-нибудь стряслось с ребятами в Заозерске. Я плохо относилась к себе в то время. Будь я мужчиной, думалось мне, разве лезли бы в голову такие мысли? Работала бы спокойно, а вместо этого я готова каждый день ходить туда и обратно.
Не успели заготовить дрова, пора в поле. Райсовет дал нам под горой целину, около трех гектаров. Надо кормить себя самим – это верно. Но как поднять вручную эту землю, которую испокон века никто не пахал?
У ребят вид был бесстрашный, мы вышли всем домом, даже у Сени была в руках лопата с тяжелой ручкой. Она весила, пожалуй, больше, чем весь Семен Винтовкин вместе со свои трусами и рубашонкой. Ковырять эту землю нашими мотыгами и лопатами было то же самое, что перочинным ножичком долбить камень. Однако мы ковыряли.
Когда солнце поднялось высоко, Настя подошла к Сене и хотела надеть ему на голову носовой платок, с четырех концов завязанный узелками.
– Отстань! – заорал он что было мочи. – Ты баба, ты и надевай! Кто я – баба, что ли?
– Слышите? – обернулась ко мне Наташа. – Вот так он с ней и разговаривает.
– Перекур! – раздался веселый голос Иры Феликсовны. – Всем повязать головы! Майки, платки – все годится!
– А все-таки нечего ему язык распускать, – это опять Наташа. – И вообще, кто грубит – с поля вон. Как на футболе.
– Вот это наказание! – фыркает Велехов. – Так ведь все сейчас и начнут лаяться – кому охота тут спину гнуть?
– По себе не суди! – откликается Тоня.
– А тебе охота?
– Мне, представь, охота.
После короткого молчания Велехов говорит:
– А что он такого грубого сказал? Баба? Так Настасья и есть баба, не мужик же.
– Не придуривайся, – сухо отвечает Наташа.
– Предлагаю Шереметьеву долой с поля! – говорит Велехов. – Она меня оскорбляет, обзывает придурком.
Солнце печет все сильнее, и ребятам становится не до словесных потасовок… Мне их нестерпимо жалко, они не сыты, истощены, не одно сердце здесь исполнено тоски, ожидания, надежды, смешанной с безнадежностью.
Рядом – Наташа. Закусив губу, она борется с землей, она не позволяет себе разогнуть спину ни на минуту. Настя время от времени поднимает синие глаза, чтобы оглянуться на Сеню, и, каким бы он злобным взглядом ей ни ответил, улыбается ему. Женя Авдеенко работает спокойно, истово, не разгибаясь. Наташа – та именно борется с землей, тут есть отчаянное упорство, лихость, злость, а Женя хоть и упрям, но дружелюбен.
А вот и Велехов, – здесь заметней, чем, обычно, его хромота, он волочит ногу. Часто опускается на землю и, видно, ждет, что кто-нибудь окрысится на него, но никто не глядит в его сторону, каждый захвачен своим единоборством с тяжелой и твердой как камень землей.
И время от времени, как раз в ту минуту, когда силы иссякают и усталость становится нестерпимой, подает голос Ира Феликсовна. Вот и сейчас:
– А ведь за нашим участком – пастбище. Потопчет скотина наши посевы.
Наташа разгибается и, прикрыв от солнца глаза рукой, спрашивает огорченно:
– Как же быть?
– Наломаем веток, высушим, переплетем лозой – такая получится изгородь! Начнем, а, Галина Константиновна?
И как не бывало усталости, ребята бегут к горе. Хруст веток, шелест листвы – стоило ненадолго переменить работу, и кажется, что силы прибыло. В другую минуту Ира позвала ребят на речку – и вода Быстрой тоже смыла частицу усталости.
День кончился. Вскопали мы обидно мало. Возвращались усталые и, хоть искупались, все-таки пыльные. Возвращались чтоб завтра прийти сюда снова.
– Не узнаете? Здравствуйте! – Из кабинки разбитого обшарпанного газика смотрит Соколов, секретарь райкома. На нем украинская рубашка, перепоясанная тонким ремешком, он чисто выбрит, светлые волосы гладко зачесаны назад.
Я стою перед ним – запыленная, в выцветшей косынке в лаптях на босу ногу, и рядом со мной такие же усталые, готовые тут же свалиться и уснуть ребята: Тоня, Шура и Аня Зайчикова. Мы шли с поля все вместе, но Тоня сбила ногу, и мы поотстали с ней.
– Что не заходите? Знать, все в порядке?