Черное безмолвие
Шрифт:
— Какая же она Бела, если она черная, как уголь? — возражает Марат.
— Тогда Сера. — смеется Сергей.
— Уголек. — бросает Толя.
— Чернушка. — вновь иронизирует Сергей.
— Тогда уж бублик. — вторит ему Марат.
— Почему Бублик?
— На ту же букву, что и Белка начинается.
Нет, ну в самом деле, дурачатся, словно дети. А ведь еще и суток не прошло, как они, в дыму и крови, ангелами смерти носились по полю боя, убивая и готовые в любой момент умереть сами. Ну, кроме Кати, разумеется.
— Да уймитесь вы все! — заражаясь общим весельем смеюсь я, — Моя белка, мне и решать!
Словно в подтверждение моих
— Буду звать ее Вика. Виктория! В честь сегодняшней победы.
Ребята мрачнеют при воспоминании и о сражении, но лишь на несколько секунд. Никто из нас не погиб в бою, не был разорван белками на части, как десятки простых солдат — бегуны оказались слишком серьезной добычей даже для громадной стаи белок. Ну а простые люди никак не попадают в категорию тех, о ком мы будем тосковать, и кого еще долго будем поминать, не чокаясь поднимая кружки со спиртом. Так что, я имею полное право назвать белку Викторией.
Ведь мы победили? Победили. И даже более того, победила лично я — сознание этого прочно поселилось в душе, но я, как ни странно, сама толком не могу понять, откуда во мне это чувство гордости собой.
— Ну что, Вика, значит Вика. — смеется Сергей. — Добро пожаловать в команду бегунов.
Вика не обращает на него ни малейшего внимания, уплетая мясо. Маленькая хищница… А что, ты мне начинаешь нравиться.
Спустя минут пять в «лазарет» вваливается непомерно огромный Сашка — главный врач завода, который, в виду своей разбитной натуры рубахи-парня так и не смог стать Александром Николаевичем для всех нас. Да и вообще, все это обращение на «Вы», по имени-отчеству — в наше время, во время нескончаемой и бесперспективной ядерной войны, давно превратилось из вежливого обращения в символ неприятия человека. К друзьям просто по определению обращаешься на «Ты», а вот к тем, кто тебе неприятен, к кому как-то не лежит душа — именно так, с официозом и нарочитой демонстративностью. Исключение — пожалуй, лишь Сырецкий. Вот к нему я, да и все мы, наверное, испытываем глубокое уважение.
— Ну, как дела у больных?! — рокочет он прокуренным басом — Сашка так и не бросил курить даже во время войны, по-прежнему доставая сигареты из каких-то одному ему известных запасов. И не сознается, ведь, гад! Сколько раз Толя выпрашивал у него хоть одну сигаретку — бесполезно. На все один ответ: «Это последняя!» На следующий день появляется еще пара последних, потом еще и еще…
— Нормально, Саш. — улыбаясь отвечаю я. — Только что проснулась после всех тех успокоительных, что ты мне вколол.
— А что, были какие-то симптомы? — тут же нахмурился он. — Откуда ты знаешь, что я тебе что-то колол?
— Дедуктивный метод, Ватсон. — когда рука в локте не сгибается — это или от пули, или от твоего укола. Эффект один.
Все, кроме, разумеется, Эзука и самого Сашки, радостного гогочут — Сашкина манера ставить уколы вошла в историю завода, и, наверное, если эта чертова война когда-нибудь закончится, будет вписана в историю города и обведена траурной рамкой. В вену Сашок всегда попадает раза с третьего, а при попытке засадить шприц в задницу, обязательно попадает если не в кость, то уж в нервное окончание — точно.
— Не хрен, на хрен! — ворчит он, раздавая раненным термометры и обводя всех нас дозиметром. — Я врач, а не медсестра. Найдите мне сестру — будут вам нормальные уколы.
— Не ворчи, Санек. — успокаивает его Сергей. — ты, лучше, расскажи, как дела снаружи. А то ты загнал нас в эту комнатенку, и не выпускаешь. Мы даже последних новостей не знаем.
— Так у вас же Катерина есть. — удивляется он, продолжая обход с дозиметром. — Что же она вам ничего не рассказывает.
— А мне никто ничего не говорит. — оправдывается Катя.
— Ну да, — бурчу я, — Тебя бы сам Сырецкий поймал на лестнице, и принялся тебе рассказывать, что да как происходит в его епархии.
— Ладно, ладно. — отстаньте от девушки. — вступается за нее Сашка. — Уровень радиации на каждом из вас много ниже опасного, так что, карантин я снимаю. Можете бродить по заводу, сколько душе угодно. Ну а из новостей — в принципе, ничего определенного. Мобильный отряд догнал и перебил все оставшееся воинство Мадьяра. Спаслись лишь единицы. Наши потери — чуть больше сотни человек… За всю бойню, разумеется, а не за тот рейд. Ну и еще с полста раненных, которыми я сейчас занимаюсь. Про пораженных лучевой болезнью я и вообще молчу — их сотни! Моя бы воля — я бы наших бойцов собственноручно поперебил! Рвутся в бой так, что даже двери закрыть забывают! Раненных заносили — все в снегу, да всяких ошмотьях. А вы знаете, как эти ошмотья фонят? Вы-то знаете, наверное, вы же бегуны. Слава Богу, нормальные люди не знают… Оружие, тоже — в снегу изваляют и тащут обратно на склад. А там, в такой суматохе, кто додумается дозиметром провести? Черта с два! Ну и результат — сейчас весь заводской бункер фонит едва ли не сильнее, чем само Безмолвие! Да вы, наверное, и сами это чувствуете…
— Чувствуем. — подтверждает Толя. — Я думал, мне мерещится, что у меня порог сам собой подскакивает.
— Вот то-то и оно. Бегаем сейчас, с ног сбились, дезактивируя этот чертов завод. Всех, кто на ногах, заставляю полы драить. Ничего, скоро закончим, и все войдет в обычный ритм жизни…
— Надеюсь. — говорю я. — Но что-то сомневаюсь.
— Ладно тебе, Ира. — Сашка вдумчиво смотрит на наши термометры, удовлетворенно крякает и собирается уходить. — Отбились же…
— Надеюсь…
Дверь за Сашкой закрывается, и в «лазарете» ненадолго устанавливается почти полная тишина.
— Хороший он, все же, мужик. — озвучивает общие мысли Сергей. — Понимающий… И нас не боится.
Это уж точно. Редко кто смотрит на нас, бегунов, как на обычных людей, у которых могут быть свои проблемы, свои вкусы, желания и страхи. Для большинства мы — супермены, или, точнее — суперзлодеи, которые, волею судьбы, на их стороне. И каждый из них боится, что однажды бегуны могут обратить свой гнев и на него…
Это плата за нашу способность жить в Безмолвии. За право быть его богами, или, как думаю я, дьяволами. Одиночество в любой толпе, которая тут же расступится, опасаясь контакта с нами, словно с зачумленными.
Одиночество…
У нас есть лишь мы, да несколько десятков людей, подобных Сырецкому, или Сашке. А тяжелее всех, наверное, приходится Кате, у которой нет даже нас, ведь никто и никогда не воспринимал ее всерьез. Толя, Сергей и я всегда были сплоченной командой. Марат из-за своего темного прошлого всегда стоял несколько особнячком. Теперь, наверное, нас станет четверо — после боя с мадьяровцами я смогу без колебаний повернуться к нему спиной. А Катя как была бесполезным придатком к нашему отряду снабженцев, так им и останется. Она бегун — этого не отнять, но членом команды ей не быть никогда.