Черное и белое
Шрифт:
Я даже не успеваю зафиксировать, обо что бьюсь — о дверь, стекло или спинку переднего кресла. Скорее всего, обо всё перечисленное. Снаружи мир взрывается какофонией звуков — скрежетом металла, визгом тормозов и гневной разноголосицей клаксонов.
Мы делаем пару полных оборотов и останавливаемся. И, как по волшебству, наступает тишина. Чёрный экран… Проходит несколько секунд, прежде чем я начинаю соображать.
Лицо в крови… да и вся одежда тоже в кровищи… бровь, похоже рассёк, голова и плечо болят. Лёха в отключке, он удар практически на себя
— Егор! — едва слышно доносится Наташкин голосок, и я подбираю трубку. — Егор! Что у тебя происходит?
— Непредвиденные обстоятельства… Я чуть позже приеду… Всё нормально…
В голове гул, звон, болит зараза… и грудь ещё… Кровь течёт, как у боксёра… Блин, что за хрень… Как он так выскочил? Из Настасьинского-то переулка? Где там разогнаться вообще?
Раздаются звуки сирены… Да не одной, сразу нескольких… Подъезжает жёлтая гаишная «Волга» и две кареты скорой помощи. Как в замедленном кино…
Я открываю дверь и осторожно выхожу из машины. Делаю несколько нетвёрдых шагов, замечая медленно, как во сне, бегущего инспектора. Твою дивизию! Переднее крыло всмятку, колесо вывернуто, половина передней двери, как скомканный лист бумаги…
Ко мне приближаются санитары. Да, подождите вы! Какое-там, волокут в «рафик». А вон и чёрная «Волга». Она стоит чуть позади. Это та, что к нам прилепилась или нет? Твою дивизию, конечно, это она. Дверь открывается и…
— Да подождите!
Но санитары неумолимы. Затаскивают меня в свою посудину.
— Надо зашивать! — говорит склоняющийся надо мной человек в белом.
Я вижу его лицо прямо над собой, серьёзные глаза и большой нос с чёрными точками. Мне чем-то замазывают бровь. Действительно, будто на ринге… И вдруг…
— Э! Вы что мне колете?!
В бедро, прямо через брюки! Какого хрена!
— Это просто обезболивающее.
— Какого хрена! У меня и так ничего не… болит…
Суки… подло… вили… Голова начинает кружиться… Твою дивизию, как спать-то хочется…
Я слышу, как открывается дверь, но не могу повернуть голову, зажатую в заботливых руках врачей.
— Как он? — раздаётся смутно знакомый голос.
— Засыпает…
Не врёт, гад… я действительно засыпаю…
23. Напрасные откровения
Просыпаюсь от того, что кто-то со мной разговаривает.
— Ну что, Брагин, молчишь? — бодро интересуется он. — Живой?
Я поёживаюсь. Холодно. Бр-р-р… Замёрз, как собака… А где я? Где-то лежу… Явно больничная палата. Провожу руками по плечам. Плащ на месте, но всё тело задубело…
Поворачиваюсь на бок и сажусь, опуская ноги. Бр-р-р…
— Да что мне сделается, Пётр Николаевич? — равнодушно отвечаю я, разминая шею. — Холодно только.
— Ты лежи-лежи, — отвечает Кухарчук. — Чего вскочил-то? Тебе резких движений делать нельзя. У тебя подозрение на черепно-мозговую. Сейчас на рентген поедешь. Не бережёшь ты головушку свою. Ещё пару таких передряг, идиотом станешь.
Он стоит передо мной и лыбится. Руки в карманах, глаза горят угольками. Сраный поварёнок! Заварил ты кашу.
— Да что вы, что вы, — отвечаю я голосом Этуша из «Ивана Васильевича» и заставляю себя улыбнуться.
— Ты как, вообще? — участливо спрашивает он.
— Всяко было, — подмигиваю я и соскальзываю с каталки, — но чтобы так хорошо, ещё ни разу.
— Молодец. Оптимизм — это самое главное. Нельзя бодрость духа терять. Ложись, куда ты, сейчас санитары придут и поедешь. Сфотографируют тебе головку, забинтуют, укольчик сделают и ты поспишь. Сон ведь он самый лучший доктор. Так что будешь ты у меня спать-посапывать. Сестричка уже намешала тебе коктейль, вон стоит. А когда проснёшься поговорим и снова спать. Как тебе такой план? Так и будем с тобой поживать. Пока лилии не расцветут.
Он улыбается и морщит нос, делаясь похожим на хорька.
— Так вы всё это из-за брошки, что ли? — удивлённо и доверчиво спрашиваю я и напеваю, подражая Чепраге:
На руке три линии
Лепестками лилии.
Это — жизнь, а это — я,
А вот там — судьба твоя…
— Ну, а как ты думал? — сухо и недовольно посмеивается Кухарчук.
— За бугор что ли решили свинтить?
— Ты это чего такое говоришь? — сразу делается он серьёзным.
— Так у нас вы за неё много не выручите, чтобы был смысл вот такие операции проводить. Причём, несогласованные, либо согласованные по другим делам, явно не по моему. Колитесь, Пётр Николаевич, куда двинуть хотите. В Америку? Или, как нацисты, в Аргентину?
— Так! Ты эти разговоры прекращай, ясно? Ты, конечно, головой стукнулся, понять можно, но с такими идеями ты после трепанации сразу в психушку поедешь.
— После трепанации? — поднимаю я брови.
— Ну а что, если диагноз подтвердится, придётся тебе вскрывать черепушку-то, — подмигивает он. — Ты давай, переодевайся пока. Видишь пижама какая красивая?
— Да сами вы в эту пижаму переодевайтесь. За мной уже скачут четыре всадника апокалипсиса. Знаете их? Это Злобин, Чурбанов, Суслов и Брежнев.
— Серьёзно? — ухмыляется он. — И что, они тебя прямо из реанимации заберут, перевязанного и только что прооперированного? Мы же тебе ещё и синяков наставим для убедительности.
— Так я в таком состоянии и вам пользы не принесу.
— Принесёшь. Откровенно тебе говорю, лучше тебе принести эту долбанную лилию. Если не хочешь, чтобы и невесте твоей, и родителям пришлось испытать что-то очень неприятное и даже болезненное, на границе жизни и смерти. У нас в госбезопасности есть такой сотрудник, по фамилии Радько. Так он с радостью выполнит долг перед родиной. Сомневаешься? Не сомневайся, он завтра прилетает. И про Суслова, кстати, ты ошибся. Да и про Брежнева тоже.