Черное перо серой вороны
Шрифт:
Что-то говорил очередной даритель. Генерал кивал головой, но не вдавался в смысл однообразных поздравлений. Даритель пожал генералу руку, что-то положил на стол и уступил место следующему. И тот все о том же и все теми же словами.
И тут тринадцатилетний правнук генерала Жора, тоненький, хрупкий подросток с большим лбом и мелкими чертами лица, стоящий рядом и с восхищением взирающий на сверкающую гору оружия, вдруг шагнул вперед и, покраснев и даже вспотев от волнения, спросил дарителя звонким голосом:
– А скажите, господин Осевкин, а правда, что вы были бандитом?
И сразу стало так тихо, что стало слышно, как дышит, высунув красный язык, маленький пуделек в руках у одной из правнучек. Онемели даже те, кто не расслышал, что такого сказал генеральский правнук. Онемение от такой непозволительной в столь высоком обществе дерзости охватило всех и сразу же, точно людей опрыскали какой-то парализующей жидкостью.
– Ну, был, – ответил Осевкин в этой убийственной тишине, уставившись на мальчишку своим змеиным взглядом. – Ну и что? Ты вот, когда был маленьким, пеленки пачкал? Пачкал. Небось, и в кровать писал и какал. И никто тебе это в вину не ставит. Все в молодости ошибаются. На то она и молодость.
– Вы!.. Вы!.. – со слезами в голосе вскрикивал мальчишка, не находя нужных слов, сбитый с толку таким
Какой-то долговязый мужчина зашагал решительно следом за мальчишкой. Маленькая женщина в розовом платье с обнаженной спиной кинулась за ними, звонко стуча каблучками по гранитным плитам.
– Не смей его трогать! – взлетел в тишине к темным вершинам сосен ее отчаянный вскрик.
Генерал разволновался, голова его затряслась на тонкой морщинистой шее, он уперся в подлокотники кресла руками, попытался приподняться, сам не зная зачем, и, обессилев, снова опустился в кресло. Ему тоже показалась выходка правнука бестактной, но совсем с других позиций: если бы правнук бросил свои обвинения этому пройдохе Осевкину в другое время – не во время его, генерала, юбилея, – тогда совсем другое дело. А так получается, что он, боевой генерал, якшается с бандитами. И даже приглашает их на свой юбилей.
И тут же, будто стояло за спиной в ожидании нужной минуты, из смутного мелькания теней вычленилось что-то, о чем генерал знал, но держал в самых темных закоулках своего сознания, потому что выпускать это наружу значило лишний раз бередить свою совесть, или что-то там еще, что связано невидимыми нитями с прошлым. Да, мир изменился, но изменился против его, генерала, воли и воли многих тысяч и даже миллионов других генералов и офицеров, такой, казалось бы, огромной и сплоченной массы, какой должна была быть армия. Более того, мир изменился вопреки теоретически существующей воле двадцатимиллионной партии коммунистов, которая по всем теоретическим выкладкам должна была концентрироваться в направлении одной идеи, одной цели, вытекающей из этой идеи, а на самом деле… на самом деле ни то, ни другое не воспротивилось невесть откуда возникшей силе, покорилось ей – и это было самым больным местом, по которому царапнул внук своей бесполезной выходкой.
И генерал остался сидеть в своем покойном кресле, будто ничего не случилось, только на глаза его и душу точно опустили не пропускающие света жалюзи – так стало темно и неуютно.Осевкин, хотя и кипел от злости, однако сдерживался. Он понял, что уважение к нему со стороны тех, кого он кормит, лишь пустая видимость, что, хотя он принят в этом обществе, своим они его не считают. Это он со всей отчетливостью понял только сейчас и, молча уступив место следующему дарителю, пошел мимо столов, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.
Давно никто не бросал ему в лицо подобное обвинение. А когда-то он гордился тем, что бандит, что его никак не могут на этом поймать. Конечно, эта гордость была издержкой молодости, но более всего – того времени, безоглядно провозгласившего давно забытый на Руси лозунг: «Каждый сам за себя, один бог за всех!» Он и сегодня не отказывается от своего прошлого, но принародно обозвать его бандитом и вором не просто оскорбление, а такое оскорбление, которое требует решительных ответных действий. На ходу он успел заметить, как они на него смотрят – как на чумного; заметил, как поспешно расступаются, давая дорогу, хотя каждый из них тоже воровал и продолжает воровать, брать взятки, а разница между ними заключается лишь в том, что он добывал свои деньги, отбирая их силой, а они – пользуясь своим положением.
Осевкин уже миновал столы, когда в его рукав вцепился Андрей Чебаков и заговорил торопливо, брызгаясь слюной:
– Сеня, погоди! Я тебя прошу: не обращай внимание на этого маленького дурачка. Отец его выпорет, и он забудет… он уже никогда не посмеет даже подумать о подобном. Если ты уйдешь, то тем самым…
– Что – тем самым?.. Да отпусти ты меня, вцепился, как клещ! – дернулся Осевкин, с ненавистью глядя в упитанное лицо мэра. – Меня оскорбили! Ты это понимаешь или нет? Мне плюнули в морду как последнему фраеру! Мне! Осевкину! А ты о каком-то недоумке. Ты думаешь, он сам до этого додумался?
– Нет, но, понимаешь ли… Никто здесь тебя не считает ни бандитом, ни вором. А что было, то было. Как говорил Христос, кто считает себя святым, тот пусть первым бросит камень в того, кого считает грешником. Но таких не нашлось тогда, не найдется и сегодня. Более того, Сеня, мы все с большим уважением относимся к тебе, ценим твой вклад в развитие нашего города…
– Да чихать я хотел на твой город, Чебаков! И на всех вас тоже!
– Н-ну, Се-еня! – заныл Чебаков. – Прошу тебя, умоляю: успокойся! Я понимаю: ты возмущен, раздражен. На твоем месте и я бы вел себя точно так же. Но и ты пойми: нам и дальше вместе работать, а если ты сейчас уйдешь, образуется трещина, которую потом будет трудно заделать…
– Сеня, он прав, – произнес Нескин, который стоял рядом и до сих пор не вмешивался в разговор. – Нельзя поддаваться эмоциям…
Сзади, у столов, захлопали, снова грянул туш, в ночной тишине оглушительно бил барабан – бил по нервам, по ветвям деревьев, по выплывшей из-за леса луне. Под это буханье гости с шумом рассаживались за столы.
– Ладно, черт с вами, – сквозь зубы выдавил из себя Осевкин. – Но я этого так не оставлю.
– И не оставляй! – радостно подхватил мэр Угорска. – Мы даже тебе сами поможем разыскать твоих обидчиков. Я сейчас же поговорю с начальником райотдела Купчиковым. У него большой штат осведомителей. Из-под земли достанем. – И, обняв Осевкина за плечи, повел его к столу.Глава 12
Только заняв отведенное ему место, Осевкин выпустил из груди скопившийся там воздух и обвел глазами шумное сборище. За тем столом, за которым сидел генерал, уже было пусто: генерала увели, подарки унесли. В углу между клумбами несколько столов гости сами сдвинули в один ряд, там вызывающе громко галдели и смеялись. И это особенно раздражало Осевкина, для которого вечер был испорчен. Он даже пожалел, что так старался раздобыть этому никому не нужному генералу оригинальный подарок – два мушкета времен Петра Первого, со всеми причиндалами, полагающимися к ним. Теперь ему жалко было и своих денег, и потраченного времени. И вообще сегодняшний день, начиная с неожиданного приезда Нескина, точно сорвался с цепи, нарушив привычный ритм отлаженной жизни. А главное, как ему стало известно от своих осведомителей, сидящих в Москве, Нескин в России уже пять дней, живет у своего родственника, встречается с какими-то людьми. Наверняка эти пять дней понадобились ему, чтобы разнюхать всю подноготную деятельности Осевкина. И в самом Угорске были замечены люди, которые какое-то время суетились вокруг комбината будто бы в поисках работы, толкались в пивных барах, на рынке, в магазинах. Когда Осевкину доложили об этих подозрительных типах, он велел без шума взять хотя бы одного и выяснить, кто такие и откуда, но те, будто почуяв недоброе, тут же испарились. А через два дня появился Нескин. И, что удивительно, вместе с ним эти надписи, которые вызвали глухое брожение в городе. Не может быть, чтобы такое совпадение оказалось случайным. Наверняка Нескин пронюхал и о конвейере по разливу водки, и о других тайных махинациях Осевкина. Тем более что в Угорске не найдешь ни одного человека, кто бы не знал, где производится водка «Угорская», самая дешевая из всех. Не исключено, что надписи понадобились Нескину для дестабилизации положения как на комбинате, так и в самом городе, чтобы пошатнуть позиции Осевкина, прижать его в угол и самому усесться на его место. Но Нескин молчит как рыба, ведет разговоры на отвлеченные темы, не затрагивая главного. Если он решил доложить своим хозяевам о разливе водки на комбинате, контрольный пакет акций которого все еще в руках братьев Блюменталей, как и бесперебойная работа Комбината, то он будет молчать и дальше. Отсюда вывод: нельзя дать ему уехать, не решив этого вопроса, не поговорив начистоту. Впрочем, возможен и другой вариант, имея в виду жадность Нескина: тот непременно должен постараться войти в долю. Что ж, пусть попробует. Главное – дать Нескину столько, чтобы он молчал и дальше. И ни копейкой больше. Хотя давать не хочется ни копейки, заработанной таким трудом. Но придется. А там будет видно: все под богом ходим.
Эти-то соображения и удержали Осевкина за праздничным столом, хотя… какой там к черту праздник, если внутри тебя все напряжено до такой степени, что кажется, будто вот-вот взорвется.
А как просто было в прошлые годы! Чуть где какая заминка, послал туда братву, и те оставят после себя лишь щепки да битое стекло. Ну и, разумеется, битые морды, какие попадутся под руку. Впрочем, и тогда было не совсем просто. Однако не требовало никаких бухгалтерских и экономических расчетов, оглядки на рынок, налоговую инспекцию, рабочее быдло, которому надо платить зарплату, отрывая ее от себя. Увы, у каждого времени свои трудности. И с этим ничего не поделаешь.
Осевкин, не дожидаясь провозглашения очередного тоста, налил себе водки, выпил, подцепил вилкой пластинку осетрины, сунул в рот, принялся жевать, поглядывая по сторонам. А по сторонам тоже пили, жевали, над столами медленно, но верно разрастался гул подвыпивших голосов, раскованный женский смех.
Какой-то долговязый тип встал из-за сдвинутых столов и, пошатываясь, направился к столу, за которым сидели Осевкин с женой и Нескин.
– Пардон, – расшаркался тип, предварительно икнув. Редкие спутанные волосы были мокры от пота, на лице блуждала пьяная ухмылка, галстук распущен, пуговицы на белой рубашке расстегнуты до пупа, в руках бокал с коньяком или чем-то, на него похожим. – Моя фамилия Солонцев. Зовут Русланом, – продолжил тип, изогнувшись всем телом и с трудом приняв нормальное положение. – Я отец пацана… вернее сказать, отчим, но это не так важно, как бумажно… хар-хар-харрр! – коротко прокаркал он и, забыв, что должен сказать дальше, задергался, разводя руками и расплескивая золотистую жидкость из бокала. Наконец вспомнил, снова пару раз каркнул и наконец-то закончил оборванную фразу: – …который тебя оскорбил. Эт-то оч-чено плохо, когда оскорбляют гостя. Люб-бого. – И помотал перед своим носом пальцем. – Я ему врезал. Он запомнит, как лезть в дела взрослых. Черт его знает, где он набрался такой дряни. Но я разберусь. Генерал этот – старый дурак. Все идет от него. Внучка его… моя жена… – неопределенный жест за спину, – … учителка. А учителки – они все дуры. Ты, братан, не обращай на них внимание. Все мы – сволочи. И те, и эти. И я – тоже. Но на нас, сволочах, держится Рос-си-я! Вот! Хахр-хар-харрр! – снова закаркал он, дергаясь всем своим долговязым телом. – Еще с тех пор… ну там… – он повел рукой куда-то вдаль и закончил: – …тыщу лет назад. Давай, братан, выпьем за тебя. Ты мне нравишься. А? Ты как?
– Давай выпьем, – произнес Осевкин, вставая и тоже держа в руке бокал, но с водкой.
Солонцев шагнул к нему, запнулся за ножку стола, чуть не упал, и упал бы, если бы его не подхватил Осевкин. Они выпили то, что осталось в бокалах. И Соломцев плюхнулся на свободный стул. С трудом утвердив голову в вертикальном положении, он неожиданно обнаружил рядом Наталью, вытаращил на нее белесые глаза, поворачивая голову то на один бок, то на другой, точно сова, попавшая на солнце. Затем качнулся к Наталье и вцепился рукой в подол ее платья.
Наталья тихо взвизгнула и отпрянула от Солонцева, стараясь вырвать из его цепких пальцев подол, но тот держал крепко и пьяно ухмылялся.
Осевкин поставил бокал, молча подошел к нему, оторвал от стула, развернул к себе спиной и двинул под зад коленом с такой силой, что Солонцев с десяток шагов бежал между столами, пытаясь за что-нибудь ухватиться, вытянувшись почти параллельно земле, и только потом сила тяготения одолела инерцию движения, и он врезался в стол, свалив там все и всех, что и кого мог свалить.
Завизжали женщины. Поднялись кое-где мужчины, продолжая, однако, оставаться на месте и с самым решительным видом застегивая пуговицы рубашек и подтягивая галстуки.
Осевкин молча наблюдал все эти приготовления, кривя узкие губы и щупая змеиным взглядом каждого из поднявшихся мужчин. Ему очень хотелось подраться. Уж он бы показал этим дебилам, что такое человек, прошедший суровую школу жизни, в то время как они, эти дебилы, сидели под крылышком своих чиновных родителей и выжидали, когда наступит их время.
Среди валявшихся на гранитных плитах тарелок, битого стекла, остатков пищи, опрокинутых стульев и стола, запутавшись в скатерти, копошился Солонцев и матерился самыми последними (смотря откуда смотреть) словами.
Явно назревал скандал.
Чуть поодаль от стола Осевкина топтался редактор местной газетенки «Угорские ведомости» Ефим Угорский, ожидая развязки и прикидывая, кому и за сколько можно будет продать этот скандал, и так продать, чтобы никто из вершителей судеб местного масштаба об этом не пронюхал.
Откуда-то вынырнул мэр Угорска Андрей Чебаков, а с ним двое плечистых парней, Солонцева подняли на ноги и увели. Решительные мужчины уселись на свои места возвращать свои рубашки и галстуки в либерально-демократический вид. Мир был восстановлен. Черные ящики с многоваттными динамиками выбросили из своих утроб несколько сотен децибел, оглушив всех пирующих и сразу же вызвав у них рефлекс конвульсивного движения. Дамы завихляли бедрами, из глубоких разрезов юбок выпорхнули загорелые ножки – и праздник продолжился, будто ничего и не случилось.