Черное перо серой вороны
Шрифт:
– Заткнись! – прошипел Осевкин. – Много болтаешь! Можешь намекнуть, что с улучшением положения на Комбинате… и так далее. Сам докумекаешь, или разжевать?
– Не извольте беспокоиться, Семен Иванович, – заюлил Гречихин-Угорский, и лицо его расплылось в сладчайшей улыбке. Однако глаза моргали еще чаще, будто скрывали действительные мысли своего хозяина. – Все сделаю в лучшем виде!
– И как только тебя держали в Москве на ЦТ, – усмехнулся Осевкин, довольный произошедшей переменой в поведении редактора.
А тот промолчал и даже потупился, и Нескин понял, что жизнь так круто обошлась с бывшим Гренкиным, что от его бывшего опломба не осталось почти ничего. Разве что какая-нибудь малость.
– Напишешь – принесешь мне, – добавил Осевкин жестким голосом. После чего махнул рукой, отпуская редактора.
– Я
– Это почему же?
– А продаст он тебя со всеми твоими потрохами. Ему это не впервой.
– Пусть попробует, – усмехнулся Осевкин. И пояснил: – Я, когда брал его на работу, предупредил, что если он где-нибудь что-нибудь вякнет против меня или моих друзей, кончит жизнь на муравьиной куче. И показал ему несколько фотографий, как он будет выглядеть через несколько часов близкого знакомства с муравьями и комарами. По-моему, он вполне усвоил эту информацию.
– Ну гляди, тебе виднее, – пожал плечами Нескин.
Глава 16
В этот день Щупляков отправился на работу более чем на час раньше обычного. Он и сам не знал, что подняло его в такую рань, откуда эта нервозность и ожидание каких-то событий, способных вторгнуться в его жизнь и перевернуть ее вверх дном. Он, правда, такими отчетливыми категориями не определял ни ожидаемые события, ни их последствия, но, как некоторые животные чувствуют по едва заметным колебаниям почвы приближающееся землетрясение или извержение вулкана, так и он чувствовал нечто подобное, одновременно желая, чтобы это наступило скорее, и боясь, что не сможет вписаться в его непредсказуемые зигзаги.
Он вышел из дому и погрузился в густой туман, окутывающий город и его окрестности. Туман был какой-то странный – он светился как бы изнутри, хотя это противоречило всем законам природы. Если бы Щупляков очутился в этом городе впервые, он бы, пожалуй, не знал, куда идти: слева и справа серыми призраками выступали отдельные деревья, домов не было видно совершенно, редкие машины, медленно проезжающие по улице, усердно светили фарами, но свет застревал в тумане, и с тротуара видно было лишь желтое пятно, движущееся не известно куда.
Оказавшись в своем кабинете, Щупляков первым делом ознакомился с графиком работ на сегодняшний день и списком людей, с утра заступающих на дежурство. Бригадир наладчиков Артем Александрович Сорокин значился в этом списке. Из окна кабинета на третьем этаже Щуплякову смутно видна проходная, угол Второго корпуса, широкий двор с железнодорожной колеей, с темной махиной ангара, куда загоняются цистерны. Впрочем, туман потихоньку редел, обнажая контуры строений и деревьев.
Ближе к половине восьмого из дверей проходной потянулись люди. Щупляков стоял у окна и пытался разглядеть Сорокина, о котором знал, что ему сорок три года, что воевал в Чичне контрактником, был ранен и по этой причине комисовался раньше срока, хороший специалист своего дела, дисциплинированный, ни в каких порочащих его связях и поступках не замечен, состоял или продолжает состоять в компартии, роста чуть выше среднего, физически крепок, русоволос и сероглаз, на шее возле левого уха шрам от пули, – знал не с чьих-то слов, а частью из характеристики, частью из личных наблюдений. Теперь, после случайной встречи с Сорокиным в доме Улыбышева, этот человек приобрел в глазах Щуплякова что-то еще сверх того, что о нем ему было известно, и поэтому можно было рассчитывать, глядя на него со стороны, на проявления нервозности в походке, непременный взгляд в сторону окна начальника охраны, что-нибудь еще, изоблечающее его причастность к последним событиям. Но люди шли, как обычно ходят на работу: торопливо, не проявляя никаких признаков беспокойства. И Сорокин, давно потерявший молодую стать, пересек двор и скрылся за дверью корпуса, не оглядываясь по сторонам, и Щупляков оставил свое бесполезное занятие. Он решил вызывать к себе членов бригады наладчиков по одному, каждому задавать одни и те же вопросы, Сорокина вызвать одним из последних. Вчера он уже поговорил кое с кем из его бригады, но то было вчера, до разговора с Улыбышевым. Вчера он только приступал к этому делу, приступал не торопясь, надеясь, что дело заглохнет само собой, потому что, по большому счету, ни самому Осевкину, ни городским властям нет никакого резона раздувать это дело, выносить его за городской порог. И вроде бы со вчерашнего вечера ничего не изменилось, ничего не появилось такого, что бы нарушило логику событий, но тогда откуда в нем эта нервозность, это ожидание чего-то невероятного? Ах, да! Эти странные умолчания с обеих сторон во время разговора с Улыбышевым, эта недосказанность относительно помощи со стороны бывшего подполковника. И сам он, Щупляков, тоже сказал не все, а главное – зачем ему помощь со стороны бывших коллег и как он ею воспользуется. Получается, что они оба не доверяют друг другу. Щупляков Улыбышеву потому, что не знает, как тот поведет себя в том или ином случае, насколько он изменился за последние годы; а тот, в свою очередь, ничего не знает о Щуплякове.
«А сам ты себя знаешь?» – спросил мысленно Щупляков, глядя в окно. И не нашел ответа.
Первым по алфавиту значился Будников Иван Кириллович, сорока лет, в армии не служил, не судим, не привлекался, не состоял. Семья из четырех человек: сам, жена и двое детей. Мальчишке пятнадцать лет, девочке – четырнадцать. Живет в своем доме на окраине города. Вчера с ним Щупляков не встречался: то ли тот ушел раньше, то ли был занят по работе.
Но не успел Щупляков вызвать к себе Будникова, как позвонил Осевкин. Голос у него был резкий, но, в то же время, вполне доброжелательный:
– Слышь, Михалыч, мне только что сообщили: схватили пацана, который подновлял надписи на гаражах. Сейчас его приведут к тебе. Он назвался Григорьевым Денисом, «Ручеек», дом пять, квартира девяносто один. Разберись.
– Кто приведет?
– А я откуда знаю? Кто-то, кому эти надписи не нравятся. Порядочные люди еще не перевелись, Михалыч. Так что жду результатов.
И – пи-пи-пи-пи-пи.
Щупляков положил трубку и задумался. Что порядочные люди не перевелись, он не сомневался. Но порядочные люди не станут хватать мальчишку, который подновлял надписи, потому что – особенно с точки зрения порядочного человека – очень даже непорядочно помогать такому человеку, как Осевкин. И тут же из глубины сознания всплыло: ну а ты сам – порядочный или нет? Вопрос был болезненным и неприятным. И ответ Щуплякову известен давно: это моя работа. В том же КГБ тоже было много мерзостей, и тоже ты оправдывался теми же самыми словами: это моя работа. Следовательно, или ты работаешь, или… А у тебя семья, старший сын учится в аспирантуре, недавно женился, средний заканчивает институт, младший… С младшим, увы, не все ладно: тот взял себе в голову, что может реализовать себя исключительно на ниве джазовой музыки, с мальчишек бредил ею, закончил музыкальную школу, играл в школьном джазе… Короче говоря, у парня крыша поехала на этом джазе, ел и спал с наушниками на голове, а есть ли к этому делу талант, бог ведает. Младший – боль и его, Щуплякова, и жены. И потому что оба джаз этот терпеть не могли, и потому еще, что не считали это увлечение сына достойной для мужчины профессией. Но так или иначе, а всем надо помогать, одевать-обувать, кормить-поить. А еще лекарства…
Не успел Щупляков принять решение, как позвонили с проходной и сказали, что какая-то женщина привела какого-то мальчишку. Женщина сказала, что вы про мальчишку знаете. И ушла. Что делать?
– Приведите мальчишку ко мне, – велел Щупляков.
Минут через пять охранник ввел в кабинет худенького белобрысого мальчишку лет четырнадцати, с подбитым глазом и разбитой губой, голова и руки от кистей до плеч выкрашены яркой оранжевой краской – явно из баллончика. Мальчишка глянул на Щуплякова ненавидящими глазами, произнес свистящим полушепотом:
– Я вам ничего не скажу.
Щупляков встал из-за стола, подошел к мальчишке, покачал головой.
– А я у тебя ни о чем и не спрашиваю. Сядь пока, посиди. Вот, попей воды, – добавил он, налив в стакан минералки и подвигая его поближе к мальчишке.
Тот презрительно скривил опухшие губы и отвернулся.
Щупляков позвонил в медпункт, попросил придти медсестру, сказав, что у него в кабинете ребенок с травмами, полученными, по-видимому, в драке.
Пришла медсестра, пожилая женщина с добрыми морщинками у глаз, заворковала: